Алина Витухновская: "Я, кажется, не туда попала"

    В сентябре возобновляются слушания уголовного дела против поэтессы Алины Витухновской, обвиняемой в хранении и сбыте наркотиков. Судебный процесс тянется уже почти три года. За это время молодое литературное дарование успело провести 11 месяцев в Бутырке, обследоваться в Институте имени Сербского и написать несколько книг...

  - Уголовная статья, по которой ты обвиняешься, предусматривает от пяти до пятнадцати лет лишения свободы. Ты как-то готовишься к предстоящему суду?
  - На каком-то психическом уровне для меня эта история абсолютно завершена. Я просто не понимаю смысла происходящего процесса. Возобновление судебных слушаний меня интересует сейчас только с эстетической точки зрения: во что одеться, как выглядеть. А так как меня это заботит всегда, то подготовка к процессу не обременяет.
  - Ну ты хотя бы предполагаешь, с чем на сей раз выступит обвиняющая сторона?
  - Когда это дело рассыпалось в суде, в тюрьме из двух человек были выбиты новые показания. На основании этих ложных показаний дело отправили на доследование. Как сказал адвокат Никитин: «ФСБ никому не прощает своих ошибок". Да, они будут лезть из кожи вон, чтобы оправдаться. Но, чтобы они теперь со мной ни сделали, все равно они находятся в положении глупом и незавидном. Всем понятно, что за эти два года я могла куда угодно исчезнуть. Если я здесь остаюсь, значит, я уверена в своей правоте. Если и будут попытки подорвать ситуацию, они будут происходить, наверно, в другом направлении, на уровне какой-то дискредитации в средствах массовой информации. Потому что дело процентов на шестьдесят было переключено в выигрышную для меня сторону за счет вмешательства средств массовой информации.
  - Расскажи об этом.
  - В тюрьме я находилась год. Я сменила трех адвокатов, которые просто приходили и говорили «А, ФСБ... ну. тут ничего не поделаешь». Говорили, что Институт Сербского - чуть ли не единственный мой шанс. Полгода ушло на то, чтобы убедить родителей в том, что мне нужны не адвокаты, а конкретное шоу. Я пыталась им из тюрьмы передать какие-то письма, но, видимо, до них моя информация не доходила или они не понимали, не
соглашались со мной. Они же не видят ситуацию изнутри, не знают и никогда не сталкивались с этим. Здесь все видится совершенно по-другому.
    В Институте Сербского у меня наступило состояние какого-то предельного возбуждения от невозможности им что-то объяснить, с ними встретиться. Помню, в тот момент по телевизору шел фильм "Фантомас", и там главный герой говорит такую фразу: «Сегодня великий человек без прессы - ничто". Из Сербского можно было писать письма, но очень короткие: хорошо живу и т.д., и я просто написала это и подписалась "Фантомас".
    Письмо пришло бабушке, она вспомнила, что есть знакомая журналистка - Ольга Кучкина. Бабушка ей позвонила, мне удалось передать свой дневник, он попал в «Комсомольскую правду", там тут же удалось опубликовать статью, и все закрутилось. Появился ПЕН-центр. Я же никого не знала из этих писателей, у меня на всю Москву был один знакомый журналист. Ну, выпустила я две книги тиражом тысяча экземпляров, и что?
  - А как ты стала членом Союза писателей?
  - Это произошло в тот момент, когда я находилась в тюрьме, - первый случай в практике этой страны. Ко мне пришел адвокат и сказал: "Заполняй анкету".
  - Процесс Алины Витухновской представляется символичным. От его исхода как бы зависит...
  - . . .судьба демократии в нашей стране!
  - Ну, что-то в этом роде. Ты не ощущаешь себя носителем некоей миссии при этом?
  - У меня такое ощущение, что у судьбы демократии в этой стране уже давно большие проблемы и что на самом деле все гораздо сложней и запутанней.
  - Как ты воспринимаешь массовую культуру?
  - Я живу не совсем в мире массовой культуры. Только со стороны наблюдаю и вижу скорее некую эклектику, хаос и полное смешение стилей. Не могу сказать, что мы живем в мире американской культуры. Это такая же ложная установка, как и та, что живем в мире русской духовности. Все настолько запутано, настолько смешалось. Есть просто люди, которые утверждают либо одно, либо другое.
  - А физическая красота - «страшная сила»?
  - Больная тема! Наверное, мой главный комплекс. Вообще красота - это провокация. Дальше все зависит от каждого конкретного случая. Есть люди для которых это ничто, и с помощью такой провокации с ними работать бесполезно. Другие на нее поддаются. Например, я. К сожалению, красивые мальчики и мужчины - большая редкость.
  - Какой ты была в детстве?
  - Я родилась и поняла: попала куда-то не туда, меня чего-то лишили, чему аналогов в этом мире нет, разве что - власть. Почему я и занялась искусством. Я жила среди людей, которые рисуют, и мне показалось, что таким образом они получают некую власть. Если на них реагируют и они заставляют от себя зависеть. И я стала писать стихи.
  - Наверное, ты хотела стать взрослой?
  - Никогда не хотела быть взрослой, никогда не хотела "быть человеком". Я хотела быть самой главной, чтобы кроме меня ничего не было. Я все время придумывала себе какие-то истории: про звериную страну, где я была королевой, про завоевание мира, когда я на всяких танках въезжаю в города, все покоряю. Это было как сериалы, бесконечно продолжающиеся истории. Я никогда не представляла себе их конца, то есть я думала: вот, я получаю всю власть - что дальше? Мне эта власть была нужна не для того, чтобы получить какое-то удовольствие или удовлетворение, а для того, чтобы вернуть себе то, что у меня отняли. И от ощущения, что я этого никак ни получу, мне становилось жутко.
  - Это ты уже в детстве чувствовала?
  - Да. Мне казалось, противно и глупо поддаваться на человеческие провокации, связываться с людьми в их ужасных, как мне казалось, действиях. Я ненавидела танцующих и поющих детей, меня нельзя было в детском саду вовлечь в хоровод. Если был салют и все кричали "ура", то мне в этом "ура" виделась такая патология! Что-то подобное я видела недавно на одной рейверской дискотеке. Я вынуждена была находиться там до утра, потому что не было денег на машину. Я смотрела на этих пляшущих людей и видела в этом массовом танце согласие на рабство, на анонимность, отказ от личности.
  - А кто тебя окружал?
  - Столько сменилось вокруг каких-то людей, групп. В конце школы я общалась с панками, тушинскими. У меня были обриты волосы, зеленые виски.
  - Самоутверждалась?
  - Просто это была прическа, которая меня устроила - из тех, что я видела вокруг. Чтобы вид был интересный.
  - Ты любила читать?
  - В детстве я читала чуть ли не по книге в день, вначале все подряд. Это была какая-то привычка, образ жизни, может быть, просто не было ничего другого. Теперь это настолько странно, от меня ускользает сама суть этого явления - потребность в чтении, приятные ощущения при этом. Я совершенно не понимаю, что это такое. Современная литература, даже ее лучшие образцы сиюминутны. Сейчас качественная книга - та, которая пишется и выходит вовремя, когда писатель улавливает общее состояние массового сознания, либо предсостояние. Он интенсивно это описывает, люди схватывают, у них это состояние наступает, во что-то выливается и исчезает. То, что мне нравилось полгода назад, я сейчас в руки не возьму. Не потому, что это стало лучше или хуже, а потому, что это было уместно полгода назад.
  - О своем творческом процессе расскажи: что ты чувствуешь, когда берешь в руки перо и бумагу?
  - Повинность какая-то. Раз уж ничего не умею, не могу получить власть, то хотя бы оккупировать информационное пространство, книжками завалить. Вся живость у меня давным-давно исчезла. Это довольно насильственный процесс, когда ты заставляешь себя войти в некое состояние, в котором возможно заниматься подобными малоинтересными вещами. У меня абсолютно нет никакой внутренней потребности писать. Мне нужен результат - готовая книга.
  - Ты все-таки боишься чего-нибудь?
  - Физическая боль - это, наверное, единственнный и последний страх после страха того, что не могу глобально быть тем, кем я должна быть.
  - Ты пишешь: "Если по капле выдавить из человека раба, то ничего не останется". чем причина рабской сути человека?
  - В другой его сути - в трусливой. Ему гораздо легче быть рабом, чем декларировать свои претензии и жить в соответствии с этими претензиями. Претензии не раба в этом мире практически неисполнимы. Человек боится попасть в ситуацию глобальной жертвы - допустим, в которую попала я.
  - Как бы ты воспитывала своего ребенка?
  - Я считаю, что заводить детей негуманно. Сами мучаются, еще и детей заводят! Как можно рожать существо, которое умрет? Это абсурд. Смерть - это такой ужас, насилие - это такой ужас, а вытолкнуть существо в мир, который диктует свои законы, - это самое настоящее насилие и бесконечный цинизм. Какая там «слезинка ребенка"!
  - Политика тебя не интересует?
  - Ни к каким партиям и направлениям я отношения не имею, но в какой-то момент мне хотелось туда внедриться. В политике гораздо больше энергии, чем в литературе. Мне показалось, что одно пришло на смену другому. Но когда я увидела этих людей вблизи. . . Может быть, я могла бы совершить зло, но там надо совершать мелкие человеческие подлости, врать, чтобы ориентироваться на чьи-то вкусы, постоянно с кем-то заигрывать.
  - Да тебе нужно создавать свою партию!
  - Нужно покупать свое оружие. Приходится констатировать факт, что влезть в эту область я не могу, если только ситуация не изменится каким-то безумным образом и моя система действий вдруг станет возможной.
  - Как бы это тогда называлось?
  - Федеральная служба опасности и непрерывного суицида. Что-то совершенно экстремальное, сумасшедшее, без заигрываний с бывшими идеями, с народом, интеллигенцией, с кем угодно. Что-то однозначное, сильное, ни с кем не считающееся. Моя идея, мой отказ от того, что мне подсовывают здесь, кажется мне более истинным, чем все остальное. Я не могу сказать, что это истина в последней инстанции, - просто выбираю то, что мне кажется более честным.