Пустота спасет мир
    В лабиринтах новейшей прозы

  - Что главное в колесе? -спрашивал древнекитайский философ Мо-Цзы. Одни говорили — ободья. Другие — спицы.
  - Главное в колесе пустота, вокруг которой оно вращается, — вразумил великий мудрец. Вся Вселенная вращается вокруг пустоты. Чтобы познать себя, нужно почувствовать пустоту внутри.
    Эта нехитрая дзен-буддистская байка стала новой идеологией, о которой так тоскуют новые россияне и новые русские.
    Успех романа Виктора Пелевина заранее предрешен названием «Чапаев и Пустота». Когда же выясняется, что Чапаев крупный восточный мистик, а Петька — московский поэт, декадент по фамилии Пустота, повествование поглощается с удвоенным кайфом. Постепенно вырисовывается триада: Бог Отец — лысый кокаинист Котовский, Бог Сын — Чапаев и апостол Петр — Петька Пустота.
    Нехитрый прием с пробуждением Петьки время от времени в психиатрической лечебнице № 17 и с дальнейшими его провалами во «Внутреннюю Монголию» с тачанкой, Анкой и глиняным пулеметом должен лишь обострить чувство ирреальности бытия, на котором так настаивает Чапаев.
    Внутренняя Монголия Пелевина плавно переходит в «Россию - Китай - Германию» Алины Витухновской в повести «Последняя старуха процентщица русской литературы». «Американский ученый Зигмунд Форд выдвинул теорию, по которой Москва не только спровоцировала Китайское Иго, но при этом симулировала его. Значит, "китайцы" в Москве - либо русские, работавшие под китайцев, либо китайцы метафизические (фактически не существующие)». В метафизическом Китае Витухновской так же, как во Внутренней потусторонней Монголии Пелевина, существует сложная система запретов, по сравнению с которой утопия Оруэлла выглядит царством свободы и справедливости. Там запрещены вещи вполне определенные и всем известные. В «России — Китае — Монголии» запреты чисто ритуальные, а иногда и тайные. Так что нарушитель и  никогда не поймет, что нельзя, что можно, а главное, он не поймет, почему нельзя. Нельзя, например, думать о рыбе. Поэтому «Гитлер - Мао», издавший этот запрет, все время думает о рыбе. А вместе с ним о рыбе, и только о ней, думает вся страна. Так, может быть, тут и сокрыта тайна.
    Витухновская не подыгрывает толпе, не стремится втиснуть свою метафизику отчаяния в школьную хрестоматию, как Пелевин. Она вообще бежит от сюжета, потому что сюжет — это время, а время с его прошлым, будущим, настоящим - уже надежда на некую перспективу. Пелевин лишь декларирует устами Чапаева отказ от времени. Нет будущего — нет прошлого. Нет настоящего. Вопряки этим утверждениям роман преспокойно катит в броневичке Чапаева от гражданской войны к нынешнему времени, далее везде. У Витухновской отсутствие времени и пространства не декларация героев, а сама повесть. Ну вынырнет какой-нибудь Раскольников с топором или Анна Каренина, но вовсе не для развития сюжета и не в современность, а так, сами по себе. «И упал он в обморок и почувствовал себя матерью своей — Последней старухой-процентщицей Русской литературы. И было видение ему. Привиделась ему Анна Каренина, под поезд бросающаяся. А машинист обрадовался, что человека подавил и захохотал смехом яростным. А на небе надпись: «АНАЛИЗ МОЧИ». А в пруду отражается: «ТЫ ПРЕЖДЕ ВСЕГО МАТЬ»..
    Народ кричит: «Провокация! Нет идеалов! Нет! И все символы Русской Литературы осмеяны!».
    Паровоз Витухновской мчит сквозь Каренину в никуда, а вот глиняный броневичок Пелевина сквозь все пустоты явно выруливает к Букеру. Ну, что ж, согласно той же дзен-мудрости каждый получает то, к чему устремляется. Или как сказано в "Новом завете": "Они уже получают награду свою".
   "Чапаев" Фурманова намного оригинальней Чапаева Пелевина, хотя бы потому, что не напрокат был взят из музея соцреализма, а впервые сработан по правилам агитпропа. Дзен-реализы Пелевина по сути все тот же соц. Поскольку реализма как такового у Фурманова не больше, чем в древнеиндийских «Упанишадах». Переименовав "Упанишаду"  в "Ебанишаду", Пелевин, конечно, найдет понимание у читающих толп, так же, как нашел его Фурманов. Но доблестный комиссар не был трусливым постмодернистом, а был настоящим дзен-буддистом по Мао поскольку "не боялся трудностей, не боялся голода, не боялся смерти", чем и привлек сердца.
    Пелевин боится всего, и больше всего читательского непонимания.. Поэтому все 400 страниц он жует и жует один и тот же сюжет о пустоте из дзенского агитпропа, боясь, что читатель так и не постигнет глубину высказывания, что наша жизнь есть сон. Тут и новые русские со своими разборками, и обстрел Белого дома, и пьяный Ельцин, и московские проститутки, загримированные под гейш, даже пошлое харакири в одной из японских фирм. Да читали мы, читали и драму Кальдерона "Жизнь — сон", и Гамлета, произнесшего 500 лет назад: "Мы сотканы из той же материи, что и наши сны".
    Чем-то Пелевин напоминает Бориса Гребенщикова, проповедующего на концертах буддизм для бедных. В то время, как слушатели пришли послушать песню про Машу с Дубровским. Вместо Маши с Дубровским Пелевин предлагает Петьку и Анку. Не обошлось без такого же бедняцкого секса, давно обыгранного во всех анекдотах про Анку-пулеметчицу и Петьку с Чапаевым. Но все это как-то меркнет рядом с двумя именами в повести Витухновской «Адольф и Ева». Сказала, и никаких подробностей. А ведь можно было жевать по-пелевински от Адольфа до Адама, от Евы до Евы Браун и обратно.
    ХХ век в России заканчивается Великой Пустотой. Начали с Маркса — Энгельса, а кончили Лао-Цзы— Мо-Цзы. Тут в равной мере правы три кумира читающей молодежи. И Пелевин с Внутренней Монголией, и Витухновская с метафизическим Китаем, и Егор Радов со своей Я-кутией, которая, кстати, задолго до Пелевина была написана. С чего ни начнет Россия, закончит она Китаем, Якутией и Монголией. «Хочу быть юкагиром»,— восклицает Егор Радов. Хочу мчаться по ледяному заснеженному пространству, где нет ничего,
кроме льда и снега, снега и льда.
    Двадцати-, тридцатилетние писатели, контуженные советской школой, ищут Пустоты и Нирваны. Они уже не могут освободить свой мозг от долгоиграющей пластинки соцреализма с ее Чапаевыми, Матерями и Молодыми Гвардиями. Выход один. Запустить ту же самую пластинку в обратную сторону, чтобы текст поглотил текст и образовалась наконец в башке желанная пустота.
    В романе Пелевина цель достигнута. Прочел, словно не читал. С Алиной Витухновской и Егором Радовым все намного сложнее. Кроме пустоты, остается что-то. И это «что-то» хочется перечитывать. «Настя разделась догола и легла посреди площади. Сквозь нее проходила новая линия метрополитена. Поезд вышвырнуло из-под земли и прокатило по ЕЕ БЕЛОМУ ТЕЛУ АННЫ КАРЕНИНОЙ.
    И люди, привлеченные ее криком, приближались, но не увидели ничего, кроме красных дыр на лице сутуленького инженерика, который вырезал когда-то для них свои глаза.
    Люди смотрели в эти дыры, потому что не на что было больше смотреть, и ужаснулись, осознав, что смотрят они в глаза правды. А там
    ПУСТО
    ПУСТО
    ПУСТО.
    Такова была их свобода. Страшная, как смерть».