МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ Отец Федор Из цикла "Маленькие трилогии" Выдающиеся женщины своего времени

Многие женщины носят на своей шее одну длинную морщину. В память о своей королеве, Марии-Антуанетте, королеве всех женщин, которая была схвачена и обезглавлена в Париже в 1793 году.

Из солдат-свидетелей и участников этого события назавтра в живых не осталось ни одного. Даже те, кому удалось избежать пули или топора во время штурма, искали смерти в каком-нибудь другом бою, и очень скоро её находили. Если бы кто-то из них остался жить, то он мог бы через сколько-то лет стать другим человеком, мог бы не выдержать и рассказать кому-то о чём-то таком, из того, что они видели или в чем участвовали в прошедший вечер, а это было бы совсем недопустимо. После тех событий, участниками которых они были в предыдущий вечер, они чувствовали себя обязанными, они все считали своим долгом умереть за свою королеву.

На следующий день был штурм, и над полем боя сливались в объятии души умерших с одной и другой враждующей стороны.

— За твоё здоровье, Антуан,— сказала королева,— я хочу выпить особенного вина. А ну-ка подойдите сюда, Жофрель,— позвала она рослого гвардейца, охранявшего покои королевы с внутренней стороны. Расстегните штаны, покажите ...— Гвардеец подошёл, польщённый необыкновенным вниманием со стороны королевы, вывалив из штанов своё массивное, как у быка, сокровище. Жестами опытной доильщицы, Антуанетта массировала солдату хоботок. Лицо гвардейца расплылось в широчайшей улыбке, когда он вскоре кончил в высокую рюмку со спиртом, из которой они потом поочерёдно выпили за свою любовь.

Любовный напиток (почти как в опере у Доницетти)

При дворе королевы собралось общество блестящих мужчин и дам. Был приготовлен великолепный пунш. На приготовление одного стакана такого пунша расходовалось пятнадцать литров превосходного бургундского вина, которое составило бы счастье любого крестьянина, в то время как в стране было нечего есть. Но чего-то всё-таки не хватало. Приглашённая публика оживлённо топталась вокруг большого дымящегося серебрянного котла и возбуждённо перешёптывалась, сглаживая напряжение перед первой рюмкой.

— Всё прекрасно.

— И пунш удался, как никогда.

— Его делал великолепный повар.

— Говорят, сегодня при приготовлении были использованы лучшие сорта подземного карликового винограда.

— Выращенные не вдруг, а постепенно, по горсточке, в горах, под снегом, зимой, когда ужасно трудно выращивать виноград. Он в это время не растёт.

— Каждый стакан такого напитка — произведение особого рода искусства, которое запоминается на всю жизнь тому, кто его пил.

— Терпкий неповторимый вкус.

— Коньячный спирт высокой очистки из личных запасов самой королевы.

— Правда?

— Правда.

— Я так много слышал о нём.

— Хотя о нём так мало известно.

— Но чего-то всё-таки не хватает.

— Процесс приготовления не закончен.

— Хотя известно, конечно, чего именно.

— Это высокий творческий процесс.

— Моменты импровизации в приготовлении возможны даже в самый последний момент.

— Мы не привыкли так жить.

— Чтобы чего-то не хватало в приготовленном для нас напитке?

— Да никогда, никогда!

— Они просто не смогут, не посмеют, они никогда не пойдут на это!

— Мы же воспитанные люди.

— Причём, воспитанные определённым образом.

— Мы привыкли придавать еде и питью другое особое второе значение.

— Без этого всё остальное не несёт в себе никакой радости.

— Это означает, что по коленям даже не текло, а в рот попало.

— Что отнюдь не соответствует нашим интересам.

— Ты слышала, что все эти люди говорят?— сказала королева самой молодой из своих фрейлин. Фрейлина эта была выбрана за необыкновенную, как майский урожай винограда, красоту своего юного тела и привезена из-за этого из далёкой провинции.

Та послушно кивнула головой, что всё поняла, и взобралась не специальный помост, что заранее был предварительно сделан над большой чашей сладостного напитка и, приподняв платье, предоставила взглядам присутствующих свою розовую драгоценность.

Надо сказать, что при дворе королевы было принято все игры проводить в открытую и, как весь двор обязан был присутствовать при рождении наследника престола, точно так же форма и размеры детородных органов придворных молодых дам также не были секретом от всеобщего обсуждения, для того, чтобы любые брачные переговоры проходили в открытую и без обмана.

Затем, слегка смутившись и широко разинув глаза, девушка стала сначала теребить своё розовое местечко пальчиком, а после широко всей раскрытой ладонью. Зрители вначале следили за поведением молодой особы с любопытством и интересом, но почти сразу опустили глаза и начали зевать.

— Ну же, Синтия,— раздражённо сказала Антуанетта.— Гости ждут!

Наступила полная тишина, все присутствующие затаили дыхание, чтобы не пропустить лёгкого журчания, с которым выделится секреторный продукт. Все глаза были устремлены прямо на сцену.

Фрейлина смутилась ещё больше, она была ещё только недавно при дворе и не привыкла к этим играм, видимо, её смущение сыграло окончательную решающую роль, девушка вздрогнула, скривила тонкие губки, и тотчас из-под её ладони с лёгким журчанием выдавилась горстка жидкости и полилась прямо в котёл. Секреторные железы молодой девушки выделили тонкий продукт, пряный, как мускус, для чего она уже давно нещадно использовалась, как дойная корова, на разного рода вечеринках при дворе много раз подряд. Только прежние вечеринки были все дружеские, закрытые, на них её просто приводили, как ещё одну бутылку мутноватого ликёра, и лишь вот это был первый большой официальный приём, в котором она смогла принять участие. Вот и сейчас она выдавала свой "коронный номер", а больше ни для чего, кроме простой секреторной деятельности, она не годилась, не блистала умом, не умела заводить важные знакомста, и по этой причине её при дворе особенно не ценили.

Гости зааплодировали.

— Её беда,— сказала Антуанетта,— состоит в том, что она понимает всё слишком всерьёз.

Девушка стряхнула в котёл с ладони последние капли, чтобы точно уже ничто не пропало из того, что она с трудом в этот вечер наработала, и, слегка побледнев, опустошённая и с безумными глазами, неровными шагами, шаткой походкой слезла с помоста. В сегодняшнем вечере она больше не принимала участия, была не нужна и могла спокойно уходить к себе в комнату, больше о ней никто не вспомнил в этот вечер.

— Коктейль с молоком,— сказала Антуанетта.— В конце концов, всем известно, что молоко есть тоже не более чем секреторное выделение коровы. Пунш готов! Особые и последние пряности, как это обычно бывает, добавлены непосредственно в конце приготовления напитка, чтобы не терять запаха свежести и аромата юности молодой дамы.

Ударила музыка. Публика закружилась вокруг котла в восторженном вальсе, над которым сверкали языки пламени. Вечер начался.

Из историков я особенно ценю тех, которые честно свидетельствуют за это: что именно делалось на блестящих собраниях при дворе королевы Антуанетты — никому доподлинно не известно. Известно только одно совершенно точно, что историков туда не пускали. Историки — люди с очень большим образованием. Но в те далёкие прекрасные годы образование совсем не ценилось, имело значение только рождение.

Королева однажды была наедине со своим любовником.

— За твоё здоровье, Антуан, я хочу выпить особого вина. Молодого, горячего, терпкого, теребящего остаток лягушачьей крови, что ещё имеется в наших телах.

— Подойди сюда, Жофрель!— позвала она гвардейца, охранявшего вход в её покои.

Раскрылась дверь, и вошёл рослый, как бык, молодой гренадёр, польщённый тем, что ему одному разрешено присутствовать при совершении ритуала любви королевы.

Вообще королеву очень любил народ за то, что она не прятала никогда своё тело, как плохой нелюбимый всеми жила-офицер — свой усиленный паёк, а делала его, напротив, предметом общего достояния. На ритуале утреннего умывания королевы всегда присутствовали офицеры её гвардии, она плескалась одновременно и в ванной, и в лучах их взглядов. Точно так же и любовь королевы рассматривалась как простая гигиеническая процедура, без которой королева, естественно, не может жить. Она не жеманничала и принадлежала народу так же, как народ принадлежал ей.

Точно так же и во время любви королева иногда вела беседы с особо приближёнными из дворян, иногда с некоторыми приглашёнными из иностранных гостей, но, конечно, это была всякий раз привилегия или высокая честь.

Королева отлила немного, плеснула из тёмного флакончика в длинную высокую рюмочку. В воздухе остро запахло спиртом.

Краснорожий разулыбавшийся гвардеец подошёл, польщённый особой честью, и вытащил из-за пазухи мягкое горлышко толщиной примерно как у шампанской бутылки, да и ёмкость, болтающаяся у него при этом снизу, была под стать бутылке — в добротном толстой кожи тяжёлом кошельке.

Быстрыми движениями тонкой умелой руки опытной доильщицы, Антуанетта раздрочила гвардейцу его окончание, весело поймала в воздухе стаканчиком летящие капли.

— Надо добавить,— сказала королева.—

Длинной закалённой тонкой блестящей иглой, как хирургическим инструментом, она пропорола кожу гвардейца у самого основания толстого хранилища его жидкости. Мать и няньки с детства научили её медицинским особым королевским секретам, и она знала место и как его нужно уколоть, чтобы гвардеец при этом ничего не почувствовал. Это возымело удивительное действие. Кожаный мешок судорожно сжался, в воздух вылетел белый фонтан ещё большей мощности, бережно до капли собираемый Антуанеттой в стакан, рослый солдат заржал, взбрыкнул ногой, как лошадь, и роже его расплылась в широчайшей улыбке от никогда ранее не испытанного в жизни по силе удовольствия.

— Твоё здоровье, Антуан!— сказала она.

Любовники разделили напиток по стаканчикам и, чокнувшись губами, выпили.

— Чем бы закусить?— сказала королева.— Чем-то таким достойным прекрасного напитка. Спасибо тебе, Жофрель!

Она скосила взглядом в сторону всё ещё болтавшейся рядом с ней торчавшей и изогнутой вверх, как у гриба, розовой головки. Гвардеец стоял, по-прежнему блаженно улыбаясь. Пригнувшись, королева с хрустом быстро скусила головку гриба.

— У тебя всё равно ещё порядочно много осталось, Жофрель,— сказала она.— Больше, чем у кого-то другого с самого начала было. Это справедливо.

Тот, прихватив крест-накрест обеими руками дымящуюся кровоточащую плоть, помня о том, что это для него очень большая честь, промямлил что-то почтительное нечленораздельное в ответ и, счастливый, с полным поклоном удалился.

Когда королеве хотелось есть, но не просто покушать, а хотелось такой еды, которая действительно утоляет голод, она шла в войска, к своим верным гвардейцам. Гвардейцы были до предела преданы своей королеве. Они особенно любили такие минуты. Командир приказывал: — А ну, орлы, молодцы, порадуем нашу королеву, покажем ей, на что мы способны, не подкачаем, не подведём себя. Всем приготовиться, и каждому по очереди подходить с тем, что есть.

Солдаты любили такие минуты. Это было совсем не то же, чем когда-то в другое время спустить. Совсем другое. Это было, как орден, как высшая награда.

Спустя несколько минут, всё было готово, и командир подходил к королеве с готовой тарелкой, над которой поднимался дымок терпких сладковатых испарений, как над тарелкой борща.

Королева уходила с тарелкой, которая полностью принадлежала ей.

— Ну, молодцы, ребята,— зычно орал командир,— подкормили свою королеву. Она в последнее время очень мало может что есть. Королева теперь уже не та. Угасает. Раньше у неё была очень большая сила. Так, глядишь, продержится ещё подольше.

Принесли мороженое.

— Что,— сказала Антуанетта,— мы будем есть пустое мороженое? Что, у нас к мороженому так-таки больше ничего и нет?

— Что?— спросила встревоженная маркиза.— Королева, что вы имеете в виду?

— Что же,— фыркнула Антуанетта, недовольно обиженно скривив губки,— есть пустое мороженое не имеет никакого смысла. Что же, мы будет есть его даже без сливок? Фи!.. Чтобы мороженое было хорошим, его необходимо чем-то заправить. Подойдите сюда, Жофрель.

Подошёл рослый гвардеец, любимец королевы, с усами.

— Расстегните штаны, покажите ...

Когда гвардеец выполнил приказание, королева внимательно осмотрела его содержимое.

— Молодец, Жофрель,— сказала она.— Ты очень хорошо справляешься со своими обязанностями. Ты прекрасно несешь королевскую службу. Какой он у тебя длинный и мускулистый. Я часто его использую просто как краник, когда мне не хватает какой-нибудь приправы. (Понятно, какой. Из этого краника все время течет только одно, все то же самое. Но меня это устраивает.) И он никогда ещё меня не подводил.

— Я рад служить вам, королева,— сказал рослый гвардеец, и его потное усатое лицо переполнилось счастливой улыбкой под мерными опытными руками королевы— доярки.

Королева сидела однажды в кругу друзей, своего любимого двадцать восьмого гвардейского взвода солдат во главе с его командиром. Этот взвод был её другом, в обществе этого взвода королева любила проводить своё время, которое у неё было предназначено лично для себя (всё время). Командир спросил солдат: — Ну что, ребята, все уже готовы?

— Все.

— Ну тогда все вместе и давайте.

Офицер первым выстрелил в воздух, а за ним и весь двадцать восьмой взвод приветствовал королеву выстрелами в воздух из своих двадцати восьми довольно-таки длинных ружей.

Королева в цепях.

Когда королева была схвачена, приговорена к казни Конвентом и уже в цепях, её ещё была возможность спасти. Отряд гвардейцев во главе с красавцем драгуном, движимый любовью к королеве, прорвался через толпы народа, окруживших валом тюрьму. Они шли по коридору с ключами наперевес.

— Королева,— сказал офицер. — У меня ключи от ваших цепей. Мои гвардейцы защищают вход от тысячи разъяренных крестьян, которые только и хотят, что жрать, и не могут понять ничего никогда в красоте и королевском величии. Они дерутся, как черти, собираясь умереть за любимую королеву, они понимают, что им не осталось что терять, и они непременно все равно погибнут. Это ничего, потому что они хотят умереть за вас, королева. Но даже и они не смогут задержать толпу действительно надолго. Через десять минут, если не раньше, крестьяне рванут шумною толпою. Ещё немного — и они будут здесь. Нам нужно бежать, королева!

— Постойте, Антуан!— сказала Антуанетта тоном справедливого негодования.— Кто позволил вам говорить о нас “мы”? И что вы вообще здесь делаете? Разве я не сказала вам тогда, что вы мне больше не милы, и что я не хочу вас больше видеть? Разве я не велела тогда вам никогда больше не приходить?

— Но я пришел для того, чтобы спасти вас!

— Сударь!— королева прошла по камере. Кандалы зазвенели, но она не обращала внимание.— Уж не думаете ли вы, что вы можете использовать мое нынешнее тяжелое положение, чтобы таким образом добиться особенного расположения королевы! Как не совестно использовать бедственное положение дамы, чтобы достичь каких-то от нее уступок для себя. Стыдитесь!

— Но, королева...

— Никаких “но”!— королева казалась вне себя от бешенства и возмущения. — Немедленно уходите! Вы помните тот вечер, когда вы принадлежали мне все, вы и ваш взвод, все те гвардейцы, которые сейчас с вами. Вы тогда принадлежали мне одной, вы все, все тридцать?

И все солдаты дружно, не сговариваясь, гаркнули: — О, да, королева, конечно, мы все прекрасно помним тот вечер!

— Вы принадлежали мне последним. Ваше прикосновения было чужим. Вы были чем-то обеспокоены. Вы были, несомненно, взволнованы. Но ваше прикосновение было чужим, Антуан!

— Но, королева...

— И слушать не хочу. Потому что никаких оправданий этому быть не может. Вам тогда просто нужна была женщина. Вы были рады тогда просто иметь женщину. Но вы не любили меня.

— Королева...

— Вам, должно быть, польстило, конечно, что с вами не служанка какая— нибудь, и даже не придворная знатная дама, а сама королева, мужчины ведь ужасно тщеславны. Вы думали, вероятно, о том, что не каждому удается узнать любовь королевы, не каждому взводу или даже роте, это очень большая честь. Вас пронизывала действительная неподдельная радость от того, что вы можете теперь подключить этот эпизод к вашей биографии. Вам было приятно. Однако, сударь! Вы так были заняты этими размышлениями, что вы совершенно, ну, нисколечки не любили меня!..

— Королева! Послушные мне гвардейцы отперли секретными ключами подземный ход. Через минуту сюда ворвутся восставшие простолюдины, они узнают о нем. Тогда вас спасти уже не только я, но и никто другой не сможет!

— Вот и сейчас,— сказала королева,— вы говорите положительно не о том. Что вы мне толкуете об этих делах. Разве я не сказала уже вам, что, пока вы не принесли подобающих извинений, все эти пустяки меня нисколечко, ну, нисколечко не интересуют!

Под мощными ударами дрогнула и накренилась железная дверь, и повстанцы, крепкие и оборванные деревенские ребята, вооруженные пиками и трофейными аркебузами из арсенала, хлынули в комнату. Они схватили за локти, скрутили и мгновенно связали усатого красавца драгуна.

— Вы должны немедленно извиниться,— сказала Антуанетта.

— Извините, королева,— сказал драгун, утирая языком кровь с разбитых губ. Крестьяне потащили его к выходу.

— Скажите, Антуан,— смягчилась королева.— Я все же хочу знать. Тогда, в тот памятный вечер, когда весь ваш взвод, все тридцать, все, как один человек, принадлежали только мне одной. Вы тогда любили меня?

— Да!— прокричал гвардеец, уже от самой двери, когда веселые ребята вовсю вытаскивали его туда. — Да, королева! Я любил вас!

— Мне так важно было это знать,— сказала королева. — Сколько времени, в длинные бессоные ночи, лежа с разными другими мужчинами, по ночам я все время думала об этом. Мне не нужно никогда было никого другого. Я все время думала только о тебе одном. Ах, Антуан,— сказала Антуанетта.— Я всегда это знала. Я надеялась, я верила. Я знала, что ты придешь. Ты не представляешь. Я сегодня так счастлива...

День затих, затих шум толпы на площади перед зданием тюрьмы, а королева все сидела без конца в своем углу и без конца повторяла одно и то же: — Ах, Антуан, я знала, что ты придешь...

Королеве в тюрьму принесли мороженое.

— Что же,— сказала Антуанетта,— я буду есть мороженое — и без сливок?

— Королева,— сказали ей восставшие крестьяне,— в городе голод. Но мы все очень любим вас, так что мороженое со сливками.

— Но,— сказала Антуанетта,— те ли это сливки, которые мне в действительности нужны?

— Королева,— сказали восставшие крестьяне.— Мы старались, сколько могли. Сливки самого высокого качества.

Всё равно Антуанетта, конечно же, отказалась.

Скоро по всему государству поползли слухи: королева умирает. Она умирает от голода. У Конвента просто не остается другого выхода кроме как её казнить. Мы должны чем-то скрыть то, что является огромным позором для нации: у нас не осталось во всём государстве ничего такого, чем мы могли бы накормить свою королеву.

— Отныне,— сказал председатель Конвента,— нам нужно сделать всё возможное для того, чтобы во всём французском государстве никогда больше не могло быть короля, а была бы всегда только республика. Мы не можем никогда более иметь королеву, потому что нам её попросту не прокормить.

Она была хорошая цирковая актриса в новом цирке королевы. В ее обязанности входило каждый день в одиннадцать вечера выйти на авансцену, выставить в луч прожектора розовую лаковую письку, после чего в произвольном удобном только для нее темпе и в соответствии с ее сегодняшним настроением быстро или медленно ласковыми движениями довести себя до крайней кульминации. Только по-настоящему, без подделки и без балды, чтобы капли секреторной жидкости аппетитно хряпнулись на пол. После этого она получала свои деньги и могла быть совершенно свободна.

Первое время она отдавалась этому с упоением. Ей нравилось это значительно больше, чем просто любовь. Ни один отдельно взятый мужчина не мог ей принести радости столько же, сколько глаза сразу взятых десятков человек, вместе устремленные только на нее, внимание десятков мужчин, посвященное в этот самым момент только ей одной. Это взвинчивало ее моментально до небес.

Она и сама-то часто хряпалась обессиленная в изнеможении на пол от полноты чувст, прямо вслед за каплями своей продиктованной контрактом белесой секреторной жидкости, так увлекало ее это дело, так велико было ее намерение всю себя безоговорочно отдавать искусству.

Нужно ли говорить, что все участники концертного ансамбля — молодые, веселые и прежде всего очень красивые люди. Они ценят больше всего красоту человеческого тела (и души) и очень любят свою работу.

Позже это перестало ее столь уже сильно радовать. Обязанность предаваться этому каждый день без всякого разнообразия начала угнетать ее активность. К сожалению, она была связана контрактом. Она не могла, не имела права ни с одним мужчиной до того в течение того же дня, потому, во-первых, что тогда не сцене это все становилось уже заметно и невозможно было скрыть, она начинала возиться подолгу, не могла по-быстрому и к окончанию музыки, как обыкновенно, как полагается, просто покинуть сцену, в связи с чем каждый раз получала серьезный нагоняй от ведущего шоу с предупреждением и принуждена было платить крупный штраф. Кроме того, по контракту, именно с тою же целью повышения наглядности, это должно было быть ее первое окончание в течение текущего дня, и перед внимательным опытным взором ведущего она никак не могла это симулировать.

Кроме того, она заметила, что все остальные свидания в этот день с мужчинами у нее уже не имеют и не могут иметь той же пылкости, которой она сама от этих свиданий бы хотела.

Она говорила:

— Это только формально считается так, что после выполнения моих обязанностей на сцене я абсолютно свободна. На деле же я не могу делать очень многого, вы забираете у меня самое главное в жизни, я чувствую себя связанной по рукам и ногам.

После нескольких месяцев таких страданий (а страдания временами были действительно сильными, практически, неимоверными), она разорвала (как целку) с ними контракт, сказав: — Вы украли на это время мою любовь,— и выплатив крупную неустойку, практически, в размере всего жалования, что было выплачено ей в течение этих трех месяцев. По счастью, она было довольно богатая по наследству, у нее не было финансовых проблем, она могла такое поведение себе позволить.

Ведущий сказал: — С этой взбаламошной бабенкой я с самого начала знал, что именно этим дело и кончится. Таким образом, мы просто заставили красотку бесплатно поработать на нас в течение трех месяцев. Но и от нее ничего не отвалилось — ей не нужны деньги.

Следом за ней выступил мужчина, удививший публику искусным пусканием длинных струйчатых фигурных белесых брызг из своего длинного шланга. Я думаю, что больше всего публику радовало то, что получение половой радости находилось у него под полным контролем. Это и радостью-то в полном смысле этого слова было трудно назвать. По существу, это никакой радостью не было — как раз то, что больше— то всего и привлекало публику в его номере.

(Публика присела и сказала: — Я хочу не чтобы он здесь при мне, теряя терпение, получал радость свидания. Радость свидания я буду получать сам, и в другом месте, и при других обстоятельствах, когда я сам потеряю терпение и пойду вымещать это домой к жене, которая внимательно всегда следит за числом моих окончаний. А здесь я хочу посмотреть на веселую игру действительно веселых людей, у которых всего либо много и им не жалко, либо просто они не жалеют этого своего для моего развлечения. Пускай они поиграют здесь при мне с тем, с чем мне не до игрушек.

Обычную публику в обычной жизни очень волнуют проблемы их ограниченных возможностей. Не только в плане чисто любовном, а в очень широком, самом большом жизненном плане. Хотя, по существу, это все просто одно и то же. Любовь, вызывает у них непрямую ассоциацию с деторождением. Бесполезное веселое разбрызгивание белёсой жидкости, как из пожарного шланга, вызывает у них непрямую реакцию с веселым убийством, что вообще, может быть, с этим возможно играть? что вообще это все, может быть не так уж и важно? включая любые неудачи в из жизни, провалы, мелочи карьеры, гораздо приятнее думать, что все это, как веселое разбрызгивание редкой, нешуточной и очень серьезной жидкости, может быть, такие же милые и приятные пустяки.)

И ты сидишь спокойно в партере за столиком за свои, и спокойненько и уютно рассуждаешь: получилась у тебя жизня или не получилась, осчастливил ты собою весь свет и десяток женщин, как собирался, или не осчастливил, долетит у этого козла моча до центра мишени, когда всё семя у него уже окончательно кончится, или не долетит?

Он, по-видимому, много тренировался, каждый раз теряя свою радость свидания, которою он мог бы получить с какой-нибудь в высшей степени приятной женщиной, он не считался со своей радостью, бессчетно расходуя ее на обучение и для пользы дела. Это публика любит. Публика на самом-то деле не особенно жалует артистов, практикующих на ее глазах непосредственное тупое совокупление.

— Подумаешь!— считают они,— тоже мне удивил. Получил свое удовольствие от общения с симпатичной женщиной, за которое мне в другой раз придется деньги платить, да еще и хочет получить за это что-то еще. Я не могу сегодня иметь женщину, потому что у меня денег нет, а он за мои деньги — может?! Я так не хочу. Я сам с радостью согласился бы выступать в таком номере, даже если бы за это мне вообще ничего не платили.

Публика гораздо охотнее пялит зенки на то, как половая активность, которая в принципе всегда могла бы стать жизнью ребенка, пропадает попусту.

Следом за ним выступал человек, который рассеивал в пространстве брызги золотого очень дорогого шампанского, просто для того, чтобы показать, что это выглядит — внешне примерно одинаково. Опытная тонкая публика понимающе кивала головой, смеялась, но довольно охотно и быстро отпускала этого исполнителя, который, в общем-то, не приносил своим приходом ничего такого-то уж особенного.

Следом за ним выступала женщина, которая курила через задний проход. Затяжка, вдох, все нормально, все как полагается. Потом она засовывала туда сразу несколько дымящихся горящих сигарет. Она также могла курить своим в высшей степени симпатичным, сложенным, как ротик в поцелуе, женским местечком, но публика это любила гораздо меньше...

Публика была изысканна и утонченна и не терпела ничего обычного, ни в коем случае не давала ни себе, ни уж тем более артисту распускаться, чтобы у него все было, как у людей.

Обнаженная красавица в мокияже в золотящих лучах заходящего матового солнца производила веселое и приятное впечатление.

Принесли мороженое в тюрьму.

— Что, пустое мороженое?— презрительно скривила губы королева. — Без сливок? Есть пустое мороженое не имеет смысла. Лучше вообще тогда ничего не есть. Что же, у вас ничего и нет чтобы мороженое украсить? Ну, если у вас нет ничего такого, чем вы могли бы накормить королеву, то лучше сразу бы так и говорили.

Королева отошла в другой угол и не стала ничего есть.

В народе прошли два слуха. Первый плохой, про то, что королева умирает. Она умирает от голода. Хотя в тюрьме ей создали особые условия, и три повара бесперерывно дежурят, предлагая ей разные блюда, чтобы она только поела. Даже ночью на сковородке что-то скворчит на случай того, что, быть может, королева вдруг передумает, и тогда,ей захочется поесть свеженького. Но, видимо, во всей стране не осталось больше ничего такого, чем можно было бы накормить королеву.

По улицам прошли малозаметные демонстрации. “До какого позора же мы дошли, господа. У нас во всем государстве не осталось ничего такого, чем бы мы могли накормить свою королеву. Нам придется убить её для того только, чтобы скрыть эту свою слабость, на деле же слабость очень большую. Нам придется убить свою королеву, для того чтоб забыть, что нам её просто больше нечем кормить. Кто скуден умом и не понимает — чтобы он так до конца ничего и не понял. Чтобы притвориться, что мы сами об этом забыли или не понимаем.”

И второй, про то, что королева не сломлена. Королева есть королева, это и есть самое главное в ней — что любая другая, что просто не рождена королевой, никогда так не сможет. Королева и есть королева, она останется королевой всегда.

— За твоё здоровье, Антуан,— сказала королева,— я хочу выпить особенного вина. Но не того, что холодит сейчас бокалы. Я буду говорить только про наилучший и самый любовный напиток. Про тот, про который вообще только и стоит говорить. Яд.

(Недаром в лучших образцах приключенческих повествований любовь и яд всегда присутствуют вместе. Идут рука об руку и никогда не противоречат друг другу.)

(Поединки с ядами) Противник потрясающе силен. Это неважно, что многие проводят всю жизнь в тренировке по части этого опасного профессионального спорта. В последнее время появилась новая особо опасная разновидность ядов, ориентированная специально на профессиональных спортсменов. Так называемые ментальные яды. (Они первым делом изменяют твой менталитет.) Когда выпьешь такой яд, то первым делом вдруг становится очень хорошо, и больше ничего не нужно. Не хочется больше поразить весь мир своими потрясающими успехами в профессиональной борьбе с ядами. Хочется просто полежать...

Цирк Марии-Антуанетты. Следующим номером своего представления цирк показывал силача. Но только силача особого рода. Силачи, поднимающие гири или тяжело нагруженные телеги, давно уже не удивляли публику. Потому что тяжести можно изготовить из папье-маше, нагруженные телеги тоже легко подделать. Публике давно хотелось чего-то неподдельного и настоящего.

Этот силач был специально натренирован в борьбе с любыми видами ядов.

Первоначально силач крутился в рядах прожекторов, демонстрируя длинные ряды своих мускулов. Потом любой доброволец из публики приносил и наливал ему яд — любой на свой выбор. Силач садился. Приносили дополнительные факелы и свечи, чтобы публика могла видеть его лицо в этой борьбе.

Сначала силачу становилось, конечно, плохо, и он начинал умирать. Публика ждала этого момента и разражалась апплодисментами, поскольку умирать он начинал по-настоящему, это было хорошо понятно любому непрофессионалу, такое начало вообще никогда ни с чем другим не спутаешь. Но потом он собирался с духом и перебарывал яд, как другие рвут на себе железные путы и цепи. И всегда побеждал.

Женщины ненавидели этот момент. Что же это за мужчина, которого нельзя сразить женскими чарами? Яд всегда был зашифрованным выражением для женских чар. Чисто женский специфический род убийства, происходящий от женской силы. Женщины всегда были главным образом физически слабее, поэтому делали ставку на ум. Не подчиняться такого рода силе очень немужественно. “Это он, наверное, гомик. Он нам неинтересен,”— говорили женщины и спешно и презрительно уходили прочь.

Цирк разъезжал по деревням, повсюду давая представления. В каждой деревне деревенские красавицы выходили со своими самодельными ядами. Обыкновенно колхозные очаровашки не шли в своем воображении дальше блюд, приготовленных из лесных грибов, так что, как правило, в каждой деревне все было одно и то же. Грибочки, грибочки... Силач часто шутил в кругу друзей: меня, мол, уже тошнит от (самодельных) грибов. Но в каждой деревне им не приходило в голову, что они на самом деле неоригинальны, и публика следила за представлением, затаив дыхание. Только немногие сельские мастерицы удивляли иногда беладонной, секретной крапивой, доставшейся по наследству от бабушки. Силач, обыкновенно в душе недовольно усмехаясь, все это перебарывал. Перерабатывал. Его желудок, прекрасная универсальная хорошо отлаженная химическая система, мог легко переваривать даже гвозди. Без фокусов, здесь всё было очень натурально. И всё шло в питание, все шло на пользу.

Но приходилось ему справляться и с городскими дамами. Многие из них были с незаурядным химическим образованием. Так что он был натренирован также и на химикалии.

Антуанетта:

— За твоё здоровье, Антуан, я хочу выпить особенного вина. Но не того, что сейчас холодит бокалы, а другого, которое называется Шампанское ...

Принцесса поймала молоденького мальчика и учит его, что к чему.

— Теперь что делать?

— Теперь туда.

— А теперь что?

— Теперь обратно.

— А теперь что?

— Теперь опять туда.

— А теперь что?

— Теперь опять обратно.

— Извини, дорогая, но по-моему ты сама не знаешь, что ты хочешь.

Славу ей принёс акт одновременно с 59-ю дождевыми червями.

Дома она держала ручную мышь и с нею постоянно тренировалась. Туда — сюда, в норку — из норки. Для поднятия духа. У мыши постоянный инстинкт бежать в нору, вот она и бежала.

Для безопасности внутренних органов зубы и когти у мыши были сточены, как столовые серебряные ножи. Хотя это и ни к чему — стенки у неё были всё равно что железные, и ни от чего ничуть бы не пострадали. Иногда, когда принцесса шла куда— нибудь в гости, или на официальный приём, или показаться горячо любящему её народу, то она оставляла мышь в норе, та скреблась там, копошилась, создавая приятное возбуждение, способствуя лёгкому настроению и приподнятому поведению.

Кавалер сказал:

— Но я рассчитывал на определённого рода благосклонность и признательность со стороны принцессы!

Принцесса нагнулась под себя, доставая мышь из естественного кармана, вынимая белый ватный тампон, создавая для кавалера тем самым пустое помещение.

— Ну. Вот теперь — давай. Теперь — можно.

Я чувствовал себ я маленьким червём, вползающим внутрь её. Обо всём другом я и думать забыл. Я намазал салом голову и шагнул в этот тёплый проход, раздвигая плечами узкие стены податливого коридора. Всё вздрогнуло и с лёгким далёким стоном и плачем, разлегшись на огромной подушке, закружилось вокруг меня.

У принцессы был большой ручной уж, который был приучен заползать туда, как в нору. Но более рекордным и примечательным стал этот трюк, когда принцесса, после длительной тренировки и работы над собой, приучила заползать туда огромного питона. Питон залезал полностью и сворачивался где-то на дне клубком.

За принцессой, которую часто в народе называли уважительно Стальная вагина или Чугунная вагина , её огромную вагину постоянно носили два дюжих оруженосца. При этом естественно, что они оба были безумно влюблены в неё, потому что перед зовом такой огромной и горячей огненной вагины было просто невозможно устоять, они постоянно спускались в неё, как в унитаз, всегда с наслаждением, как золото, носили её на руках. Ну, понятное дело, вместилище принцессы представляло собой известную народную святыню.

Принцессе рассказали об одной несчастной женщине, у которой вагина вечно вываливалась в самых неподходящих местах, несмотря на все ухищрения, к которым она только прибегала. Уж она и поддерживала её руками, и привязывала её, и использовала специальные высокой прочности резиновые трусы, и высокие эластичные трусы, сходящиеся узлом на животе, всё равно ничего не помогало. Всё равно время от времени она начинала чувствовать между ногами непривычное облегчение, после чего её обыкновенно догонял какой-нибудь молодой мужчина и с извиняющейся любезной улыбочкой, полной скрываемой радости прямого общения с тонким и загадочным женским волшебством, говорил: гражданочка-дамочка, мне очень неловко, но у вас тут выпала одна очень неожиданная и очень нужная для вас вещь, это не вы ли её обронили?

При этом он протягивал ей её же собственный vital organ.

В других прочих случаях приходилось вешать объявление о пропаже.

— Я только за того пойду замуж,— сказала принцесса,— только за такого мужчину, который выдержит следующее испытание: пусть он капнет каплю своего семени на асфальт, если земля в этом месте загорится, то только тогда я могу выйти за него замуж.

Чтобы проглотить каплю такого обжигающего семени — за это я, пожалуй, отдала бы всё на свете. А то эти обычные мужчины — что с них взять, их семя для меня давно уже как ничего не значащая жидкость, они тратят её, как воду, она льётся у них, как вода, да и сам этот момент, когда оно только начинает у них выплёскиваться, для них этот момент столько важен, для меня же не значит ни фига.

Сама она давно пила горящий бензин.

Он пришёл, это мужчина. Лязгая гусеницами, рыча мотором, между колёс у него болтался железный лом, и что-то горящее капало, видно, в бензобаке была протечка. Она охотно легла под него, а он, надев на лом презерватив, пропихнул его свободно в её закалённое обожжённое нутро и накатывался, двигаясь попеременно взад и вперёд.

Он старался очень двигаться осторожно, а ей всё хотелось, чтобы он окончательно раздавил её своими колёсами.

Принцесса Нома первая вывела путём селекции, а затем и пустила в массовую продажу сначала пресмыкающееся, а затем и плотненькое теплокровное млекопитающее (членистолобое, телоголовое), дрессированное, залезающее в тёплую щель за положенным туда кусочком специальной сладкой приманки, затем вылезающее, чтобы ухватить глоточек свежего воздуха, и затем лезущего туда вновь со старательностью и пылом влюблённого мужчины.

— Слава Богу,— с облегчением вздохнули все женщины мира,— мужчины теперь стали нам абсолютно не нужны.

Мужчины же с ужасом подумали в то же самое время о том, что нужны-то они, собственно, и раньше никогда не были, и для того, чтобы отказаться от них, женщины всегда искали не столько способа, сколько предлога. Но они, женщины, не решались сказать, в первый раз открыто заявить, а объявила об этом первая маленькая старая и сварливая взбаламошная капризная и развращённая сморщенная, а потому самая независимая, ставшая теперь королевой, королевой всех женщин, не принцесса уже, а королева — королева Нома.

Королева Нома впервые выступила по телевидению с рекордными трюками, после которых книгу рекордов Гиннеса перестали даже уже и выпускать, потому что никого уже не интересовали никакие рекорды кроме ЭТИХ рекордов, и стало понятно, что и раньше всегда, залезая, забираясь, как в щель, в книгу рекордов, читатель залезал всегда в тайном поиске именно ЭТИХ рекордов, в тайной надежде, что именно их он в этот раз там и найдёт, и никакие другие рекорды его в принципе никогда не интересовали. Имеются в виду, конечно же, рекорды королевы, связанные с её любовными свиданиями с работающим (включённым) пистолетом, затем, по нарастающей, с раздражающе тарахтящим, как мотор, изрыгающим горячие обжигающие кусочки свинца автоматом (а также заодно и с ротой автоматчиков, которая пошла как бы на закуску ), затем с плюющимся раскалённой тёмно-синей огненной струёй огнемётом, после того с автогеном и дуговой электросваркой, температура которых в некоторых местах была выше температуры Солнца, королева нежилась и говорила, что тепло этих мужчин согревает ей кровь.

Её муж, еппонский траханый трактор, был взбешён и вне себя от ревности. Но он был смешон, потому что к этому времени уже получил отставку. Слава Богу, что все молодые девушки теперь хотели уже только с ним. Он немного успокоился, когда ему прочитали старое народное стихотворение, лучшее вообще из всех стихотворений, самое хорошее, подчёркивающее большое значение трактора в народном хозяйстве:

Трактор сеет, трактор пашет,

Трактор может убирать,

Почему же не придумали

Девок трактором ...

Не дожидаясь окончания, когда ему читали это стихотворение, он сразу же залез на какую-то молодую девушку, а железный огромный лом был по-прежнему привязан у него между колёсами, он наезжал на неё, тарахтя, затем немного отъезжал, девушка при этом кричала (от радости), а он только лишний раз убедился, что на свете не напрасно существуют трактора, позже ему приходилось в этом убеждаться ещё и ещё.

Королева тем временем продолжала заниматься своими рекордами. Следующим счастливцем, которого она впихнула в своё горячее обожжённое нутро, был превосходный армейский двухствольный пехотный гранатомёт. Удивительно просто, как такая большая и длинная штука полностью помещалась внутри у такой маленькой и невзрачной на вид сморщенной старой женщины. Принцесса никогда не носила корону, она уже и так пользовалась огромным уважением в народе, её всегда узнавали на улице и всегда перед ней расступались в трамвае. Он бы должен был доходить ей до головы изнутри, но помещался однако ж. Видимо, растягивалось самое эластичное, что только есть в мире — женское нутро.

Дважды вздрогнув, гранатомёт выбросил ей внутрь необычайно мощные носители энергии — гранаты. Изнутри её потрясли два крупных взрыва.

— Необычайно и впечатляюще,— сказала она, привстав.— Должна поделиться своим опытом с молодыми девушками — всегда делайте только так.

Отняв руку от лобка, она предъявила изумлённым телезрителям раскалённую красную свою сверкающую ...

Следующим номером она засунула туда обе руки и телевизор.

Потом был акт с телекамерой, которую она пропихнула туда, при этом у всех погас телевизор, а все мужчины возле экрана испытали неожиданно взлёт сил и семяизвержение, как будто сами залезли туда. И она тоже получила большое удовольствие, не тогда, конечно, когда пихала, а потом, когда видеозапись транслировали в эфире — всё-таки одновременная любовь с многими миллионами телезрителей — не хухры-мухры. Она говорила, что испытала очень большую психологическую радость общения, большую даже, чем от гранатомёта.

И, наконец, подлинно рекордным стал её трюк с Эйфелевой башней. Всё-таки, как никак, это символ любви всего Парижа, а Париж — это символ любви всего мира. О образ, преследовавший во все века всех поэтов: "У меня возле моего дома неожиданно выросла до неба напряжённая Эйфелева башня, как символ бесконечно большой нашей любви. Покуда любовь была, башня стояла большая-пребольшая. Когда любовь ушла, башня сморщилась, сжалась, опала и стала маленькая— маленькая, такая, что её совсем не видно."

Никто раньше не решался из женщин даже приблизиться, чтобы покрыть этот символ. А она вот взобралась наверх и покрыла его, сначала немножко, усевшись на самую вершину, затем, по мере того как она растягивалась, она покрыла её полностью на всю длину, и башня исчезла, покуда Нома не отпустила её.

Королева после этого случая стала ходить по улицам и вовсе без юбки, но неизменно всё равно всегда пользовалась в народе очень большим уважением.

Принцессе часто надоедали журналисты с вопросами:

— Скажите, пожалуйста, а это правда, что вы принимаете только тех мужчин, у которых с конца капает горящая солярка?

— Да, принимаю,— откровенно признавалась старушенция, чтобы покончить с этим вопросом.

Сочинение погибло в автомобильной катастрофе, сидя за рулём, в то время как его автор валялся где-то на заднем сидении или в багажнике и остался жив, но вот вам всё же что-то из того, что случайно осталось...

* Образ тётушки Хулио, простой женщины из народа, преследовал меня повсюду.

* Тётушка Хулио — образ простой чистой грациозности и женственности, непревзойдённый во все времена. Я сам представляю себя таким как она, в те другие далёкие времена, в которые я сам представляю себя маленькой девочкой. Я ещё тогда говорил родителям: — Я все никак не дождусь того момента, когда я сам вырасту большой, я тогда стану девочкой и пойду в школу.

Родители терпеливо объясняли мне:

— Нет. Этого не может быть. Ты никогда не вырастешь большой. И никогда не станешь девочкой. И никогда не пойдёшь в школу.

А я всё пытался понять и никак не мог. Я же всё время расту! Все это знают! Как же такое только может быть?

* Тётушка Хулио каждый день выполняла водные процедуры. С этой целью она забиралась на крышу сарая и в голом виде обливалась водой. Смотрели на неё при этом или нет — её было попросту безразлично. Она у нас была героиней в этом вопросе. Многие девчонки из соседних парадных завидовали ей и мечтали о том, чтобы они тоже смогли когда-нибудь так. Но они не могли. А может быть, скорее всего, что это мне бы хотелось, чтобы девчонки из соседних парадных делали так. Но они не делали. Я не знаю.

* Тётушке Хулио очень часто платили очень большие деньги за то, чтобы она НЕ раздевалась. Большие эстеты специально приезжали из города, чтобы посмотреть, как тётушка Хулио раздевается, и, только в первый раз увидев её, сразу же начинали понимать, чем она так уж знаменита. Они давали ей всегда очень большие деньги, за то, чтобы она только НЕ раздевалась при них. Они говорили, что это претит их эстетическому чувству. Они говорили, что это претит их образу об общей красоте андалузских женщин и их вере, что у нас в наших краях всякая женщина, в общем— то, более или менее красива. Они говорили, что при взгляде на ТАКОЕ можно и вообще-то импотентом стать, а они не хотели, чтобы с ними ТАКОЕ случилось.

Тётушка Хулио деньги брала охотно и прятала глубоко в карман, но потом она всё равно раздевалась. Все жители соседних домов собирались на это посмотреть. Хотя в темноте перед наступлением сумерек ничего не было видно, но мы легко довоображали остальное.

* Тётушка Хулио была для нас всех кумиром. Королевой красоты. Все девчонки из окрестных домов очень хотели быть на неё похожими.

Эстеты из города приезжали, и смотрели, она была у нас легендой. Сначала они все очень плевались и писали очень большие критические статьи о том, что внешность тётушки Хулио НЕСОМНЕННО не выдерживает никакой самой простой логики и критики. Но потом они все привыкали, после того как они поживут в нашей деревеньке с месяцок, и поедят нашей простой и здоровой деревенской пищи, и им тоже начинало нравиться, и, постепенно, приезжая один за другим в город, они не могли уже видеть прежних моделей на телевизионных конкурсах красоты, они хотели там видеть тётушку Хулио.

Один критик очень справедливо писал (п’исал), что, когда видишь телевизионную красавицу, невозможно поверить в то, что она настоящая, в жизни таких женщин не бывает, чудится, что она вся сотворена в телевизоре или же нарисована на компьютере, будто вся вылита она из стекла.

И городские красавицы стали принимать понемногу образ простой деревенской женщины с усиками, тяжёлыми ногами и крепким широким задом, лоснящимся и сияющим в вечернем заходящем солнце. Золочёная фигурка тётушки Хулио, с отливающим задом, стала символом Андалузии, и её можно было увидеть уже на прилавке любого туристического магазина, сияющую, как алмаз.

* Я спрашивал тётушку Хулио, что она думает, что всегда останется проблемой, что, если даже еды можно сделать столько, чтобы на всех хватило, то ведь мальчиков и девочек всегда будет рождаться примерно одинакого, и это значит, что если у кого— то девочек будет по случаю немного больше, чем одна, то у кого-то другого, возможно, девочек в жизни совсем не будет. Я спросил тётушку Хулио, была ли у неё хоть раз в жизни эта проблема.

— Не было,— сказала тётушка Хулио, подумав и слегка отрыгнув. И пошла дальше торчать в огороде кверху попой.

* Я спросил тётушку Хулио, что она думает о моих сочинениях и вообще о сюрреализме. Тётушка подумала и сказала:

— Я лично думаю, что всё это ерунда и маразм, но только — ТЫ НЕ ОБИЖАЙСЯ!

* Я однажды спросил тётушку Хулио, почему всегда бывает так, что самый слабый — он же и есть самый сильный...