Через минуту я стану частью праздничного застолья. Отпробую уже двадцать восьмую пасху в своей жизни. Двадцать восемь - такое страшное число, что про него даже нечего сказать. Ни один знаменитый мерзавец мира ничего не добивался в эти года: либо раньше, либо позже, но двадцать восемь все по какой-то неизвестной причине упорно игнорировали. Македонский, Наполеон, Моцарт, Пушкин, Шуберт - подлые приспособленцы. Никто из них не решился заполнить своим именем это неудобное число. И, кажется, я их прекрасно понимаю. Горбатая двойка, утопающая в топи бесконечной восьмерки, неустанно вертящейся по своей спирали, как призраки светятся на моем лбу. И самое ужасное: с внутренней его стороны. Я думаю, только это сочетание может символизировать болото. С какой бы радостью я утонул бы в нем! Не молодость, но еще и не зрелость. Уже не к чему стремиться, не за что бороться, нечего желать - дети, работа, семья, уют - всюду стена загона, где меня, словно поросенка, откармливают хорошим бытом, чтобы потом, когда я отращу себе успокоительный жирок, незаметно подкрасться и зарезать на чье-нибудь рождество. Но даже тогда не придет смерть, сначала меня располосуют отчаянием и безысходностью потерянной жизни и лишь затем в компенсацию наградят беспамятством старости. Я уже готов к отчаянию, к чему угодно, только бы выползти из этого повседневного болота. Где заживо гниют мои силы и мысли.
И все же я не желаю ничьей чужой судьбы. Я доволен каждым днем своей жизни и ни за что не согласился бы прожить их заново по-иному. Я содержу совершенно счастливую, не побоюсь сказать, идеальную семью, а что еще нужно нормальному человеку?!
Сердце свечи, подобно огоньку батискафа в черной бездне океанской впадины, где не могут выжить даже черви, задыхается в гостиной, смытой ливнем тьмы. Когда мои глаза престанут видеть, единственное, что я всегда смогу найти без ошибки - это стул за семейным столом. Распределение мест - наша главная и единственная семейная традиция, протекающая девятым валом через камни поколений в доэволюционное прошлое. Я усаживаюсь на приземистый табурет и склоняю голову над своим прибором. Теперь все в сборе, молитва сымитирована, можно включать свет. Но даже если бы этот неизвестный (в детстве я думал, что Дед Мороз - это тот человек, который приносит свет в столовую на Пасху, просто он так устает во время Нового года у моих злых соседей, что до меня добирается только через четыре месяца) так бы его никогда и не зажег, это не сыграло бы никакого значения: поднимать голову до окончания трапезы строжайше запрещено. В безадресном тосте я возношу рюмку над склоненным лбом и залпом выпиваю материнское молоко, наполнившее ее до краев. Но что это? В оплоте близости к истокам, как всегда идеально сладко-жирном, я чувствую привкус горького миндаля. Неужели Господь решил так ревностно исполнить все мои просьбы, обращенные к нему в святой вечер? Неужели я не ошибаюсь и в рюмке действительно яд? Желудок сводит, я протягиваю руку к куску пасхального пирога, надеясь нейтрализовать действие цианистого калия, и пропихиваю его весь не разжевывая внутрь себя. Сам не знаю в горло ли, в трахею или еще куда он направился, теперь ничего не имеет значения. Но вдруг под крошками от пирога я обнаруживаю на тарелке маленький клочок бумаги: записка?! Я жадно набрасываюсь на него, пару раз промахиваюсь неверными пальцами, но с третьей попытки, наконец, подношу, похожий на телеграфную ленту, листок к глазам. Он дрожит, как одинокая цапля в зыбучих песках. Я присматриваюсь: оказывается это вырезка из некой книги. На клочке подчеркнуты в разброс несколько слогов: за, -ом, убийца, стол. На мгновение задумываюсь и нервно взвизгиваю: убийца за столом, - вот что написано на клочке!
Теперь мне уже не страшно умереть. Если я не нужен своей нежно любимой семье, тогда мне действительно незачем жить на свете. Быстрее бы наступила агония- Но пока еще есть время, можно подумать. Но кто?! Кто бы это мог быть? Кто мог желать мой смерти? Кто мог убить меня! Думаю, теперь я имею право поднять глаза.
Вот напротив меня выплывает, будто только что из бани, окутываемая паром туч, луна. Неестественно круглая, она катится, пугая своей дикой улыбкой. Перепудренные серые провалы на ее лице, похожи побитое яблоко. Глаза погребены под косметикой. Она протягивает ко мне матовые лучи мягкого влечения. Она кажется такой уютной и милой, но только издалека. Это моя мать. Она вечно страдает, и от всей широты своей души благоволит возлагать причину этих мучений исключительно на меня. Ночью, распластавшись по небу длинной узкой тучей, я перерезаю лучшие черты ее облика, а иногда, когда раздуваюсь в горячке болезни и вовсе прячу его от пытливых взглядов туманом своего тела. И матери не остается ничего, как только ждать дня, который приходит ярким светом проблем и вовсе растворяет ее на небосклоне унылого быта. Я украл ее молодость и не дал ничего взамен, чем не причина для убийства?!
Я горько поворачиваюсь и замечаю направленный на меня огромный ледяной сталактит. Прозрачный, холодный, окаменевший лед. Я пробую увернуться, но он неумолимо продолжает целиться точно в мой правый глаз. Я жду, когда же он проткнет меня, но ничего не происходит: он слишком тяжек и стар. И тогда я понимаю, что сталактит - это мой отец. Я вспоминаю, как каждый раз, когда мать была вынуждена предпочесть ему меня, по причине ли болезни, воспитания, заботы или какой другой - не имеет значения, по нему стекала маленькая искорка слезы. Он не мог ненавидеть меня, ведь не имеет права отец злиться на своего сына. Но это ежедневное предательство превращало его сначала в соляной, а когда он осознал безысходной своего одиночества, в ледяной столб. Да, теперь отец, наконец, набрался сил, теперь, когда жизнь прошла, он уже не боится потерять будущего, теперь он готов на все.
Я хочу закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого ужаса, но прикоснувшееся к моей левой руке тонкое щупальце некого существа, похожего на медузу, подталкивает меня к новым вариантам. Небольшое желеобразное создание мягко оплывает на стуле своим простейшим тельцем, вокруг него перекатываются волны жгутиков. Моя бабушка как всегда чувствительна и поглощена собой. О, вечная мечтательница! Но до чего же она не переносит любое движение! Стоило мне в детстве чихнуть или споткнуться, как она тут же жалобно втягивала в себя все свои жгутики и сидела так, пока не приходил папа или мама и не отчитывал меня, лишая сладкого, игр, прогулки. Но наиболее жуткие минуты для всех наступали, когда я по неосторожности имел несчастье громко напомнить о своем существовании: кричал от радости и боли, разбивал какую-нибудь вещь, или просто пробегал мимо, увлекшись игрой или куда-то спеша. Тогда моя родная бабушка от умиления просто сжималась в тугой комок и выпускала, словно кальмар, толстую струю едкого дыма. Он заполнял собой все комнаты и портил нам настроение на целый день. Чем не идиллическая картина: вся семья вместе, сидит рядком с одинаковыми лицами и смотрит в одну для всех точку на стене, кашляя в унисон. Но я буду жутким эгоистом, если не добавлю, что за каждую минуту моего существования, бабушка расплачивалась своим естеством: либо нежно взлелеянным мечтанием, либо граном стокилограммового здоровья. Словом она тоже имеет все основания быть мною недовольной.
Хочется закрыть, выцарапать себе глаза, но мешает вид пустого, темного дома справа от меня. Краска потрескалась, кое-где совсем отвалилась, а где-то наоборот стянулась в кучки разрозненных мнений. Окна забиты, дверь настолько широко распахнута, что кажется готова впустить в себя целый свет. Косяк угрюмо покосился, ставни неприветливо стучат перед моим лицом. Но стоит только взглянуть на фасад и начинаешь верить, что все это самообман, ничего плохого в нем нет, а на самом деле перед тобой лишь искусной отделки коттедж, загадочный и не без посягательств на роскошь. Но вскоре и это впечатление рассыпается в пыль, как цветы в разбитой вазе, украшающей гостиную дома. Я брожу по его запыленным комнатам, грозящим мне своей пустотой и запущенностью. Я ищу хоть одного живого вздоха, хоть одну тропку следа мыши или таракана- Но не нахожу ничего - одну пустоту, да окаменелые узоры паутины и рисунки быта на стене. Все вокруг грязно, все уныло, и только невостребованные полки для кубков и наград, для золотых слитков и бриллиантовых колье, длинные ряды полок для грамот славы, богатства, успеха в обществе режут мне по глазам отдраенным блеском ежедневной шлифовки надеждой. Это моя жена, все еще ожидающая от меня подвига, дня, когда я торжественно внесу в дом печать победителя и вытатуирую клеймо причастности к нему на каждом члене нашей счастливой семьи. Но она уже не верит даже себе, она не верит ни во что, она готова к сносу, готова погрести под своими обломками кого угодно.
Нигде нет утешения мне, всюду презрение и боль. Я готов зарыдать и в поисках хоть какого-нибудь убежища пытаюсь обнять- песочный замок по левую руку от себя. Так вот значит как выглядит мой восьмилетний сын. Он непрестанно уворачивается от меня, перетекает словно дюна, выстраивает рвы, стены чтобы мое влияние, словно морская волна, не размыло его стены. Каждый мой жест, каждое мое слово, каждое решение обрушивается на его жизнь тайфуном или цунами. Одна за другой рушатся башни замка его детства. Он знает, что это последние часы его свободы, его счастья, что скоро замок зальют цементом и поставят в асфальтированном дворе. И пока есть время он хочет строить новые комнаты, здания, разрушать все старое, он хочет плыть по волнам песка, он хочет солнца, ветра, жизни- Но я накатываюсь на него школой, домашними заданиями, образованием, воспитанием- Накатываюсь одной безжалостной волной за другой и превращаю его мечты в крупинки размытого песка. Наверное, даже он хочет, чтобы я съел весь тот песок, унесенный моей волной в бездну уныния и скуки, он хотел бы, чтобы я съел его и окаменел.
Все "Все! Зачем мне жить, если я только мешаю всем, мешаю счастью своей семьи? Единственное, что вселяет в меня спокойствие и уверенность в нашем завтрашнем дне, это знание того, что коробку с цианистым калием я надежно спрятал за книгами по коллекционированию бабочек"