На чемпионате мира по футболу сборную России ждал грандиозный распад. Можно сказать, почти химический распад радиоактивных элементов. Распад, изменивший весь мир.
А началось всё со встречи в клубе. В тот день я сидел в джаз клубе, с безумно оригинальным названием "Джем", уже пять часов, когда увидел его. Признаю, я был немного не в себе. Да вы сами подумайте, что можно делать в джаз клубе, где играют, естественно, один только джаз, весь вечер после защиты диплома? Диплома никому не нужного, а мне самому совсем не интересного. Понятное дело, я заглушал выпивкой стон пяти убитых лет жизни. Я сидел совершенно спокойно, вы ничего не подумайте. Но всему есть предел, в конце концов и мне осточертели нескончаемые визги саксофонов, да мычание тромбонов. Я понял, что если в течение пяти минут не найду себе компании, то непременно взбешусь, а дальше… Ох, что будет дальше! Но бог миловал, дальше ничего не произошло. По крайней мере, в этот вечер. А всё потому, что в дальнем конце полутёмного зала я увидел такого же полутёмного мужичонку. Этот мужичонка в чёрном строгом костюме с серым унылым лицом сидел один за почти непотревоженным столом. На этом столе стояла одна бутылка, с родословной, по-видимому, в несколько десятилетий, да рюмка. Может, там были и закуски, но я их, в любом случае, не разглядел. Это ещё ничего, вокруг полно кретинов, впустую сокращающихся под музыку, без какого-либо материализованного сопровождения своей радости. Мне даже иногда казалось, что они приходят сюда только ради неё одной. Какой вздор! Но этот человек отличался ото всех: левую половину его туловища скрывала газета. Да-да, в руках он держал и внимательно рассматривал спортивную газету. Надо признать, мне тоже футбол симпатичен. Так что я без раздумий подошёл к нему и с ходу спросил:
- Что, футбол любишь?
- Да нет, - неожиданно искренне, вдумчиво и спокойно ответил он. - Я его, на самом деле, терпеть не могу. Меня просто тошнит от него. Я презираю всех дебилов, играющих в него, и, тем более, следящих за ним. Все эти пролетарии, воняющие потом, что каждую субботу ходят на стадион, все эти подонки, что устраивают дома скандалы, бьют жену, лишь бы посмотреть трансляцию по телевизору. Я ненавижу футбол и всех, кто любит его. Всех, кто признаёт его право на существование. И я каждый день покупаю газеты, не пропускаю не единого матча по телевидению, чтобы ещё больше подогревать в себе эту страсть. Ненависть клокочет во мне, она даёт мне ни с чем не сравнимую энергию. Но мне надоело каждый день торчать у духовки, чтобы не давать ей остыть. Ты представить себе не можешь, сколько денег я истратил на все эти спутниковые тарелки, подписки на журналы, газеты, сколько времени я посвятил своему врагу.
Он говорил ещё долго, очень долго. Его монолог длился часа два, не меньше. Казалось, он хочет выговорить мне всю свою жизнь, все страдания и мысли. А ведь мне самому надо было избавиться от проблем. Не поделись он со мной выпивкой - первоклассной выпивкой - не отнесись так естественно, по-родственному, я бы, наверное, врезал ему по челюсти, за то, что он грузит меня своими проблемами. Хотя футбол, признаться честно, и мне не всегда доставляет удовольствие, даже наоборот. Особенно когда команда, за которую болеешь, проигрывает: хочется взять автомат и перестрелять их всех прямо на поле и закопать там же, в этот самый грунт.
Так вот он говорил два часа. А потом клуб закрылся, и мы пошли к нему домой. Не подумайте ничего такого, будто я просто мечтал переспать с ним. Нет, я бы даже отказал ему, если бы он посмел настаивать, и врезал бы, наконец, по челюсти. Но ничего подобного не произошло. Мы проговорили почти до утра, и незадолго до рассвета он предложил мне тридцать штук баксов. Это почти миллион рублей! Оказалось, что этот мужичонка владелец какой-то гипервеликой компании, а разделаться с футболом цель его жизни. Чтобы получить эти деньги я должен был ликвидировать (короче, замочить) пятёрку лидеров сборной России. Авиабилет, проживание, оружие - все это он мне организует. И даже с алиби пособит, а в случае чего перед судом подмажет. Так что отсижу я на крайняк пятёрку другую лет, а деньги будут дожидаться меня на свободе, и ни инфляция, ничего другое им не грозит. А что для меня пятилетка, если я уже и так лучшую из них сгноил впустую?!
Потом мы спали. Повторяю, без какого там либо, просто легли в постель и заснули здоровым сном упитых людей. Проснулся он первый, наверное так и не сумел меня вчера догнать. Ещё бы, я ведь ещё днём пиво хлестал, да и утром рюмку-другую пропустил. А может, просто не терпелось ему в ожидании своего близкого счастья. В любом случае, встретил он моё пробуждение как-то неоднозначно. Накормил тостами, наполнил бокал - жаль, так не и почувствовал чем, ведь, несомненно, чем-то замечательным - и настойчиво попросил вон. На пороге он, патетически закатив глаза, напомнил мне: "Должен остаться только один: он или я". По-видимому он имел в виду футбол и не оставлял мне выбора между этими вариантами. Выставил он меня из квартиры за десять минут. Мало того, что из своей выгнал, так он ещё и из моей родной страны меня попёр. Сказал, что у меня есть час, чтобы собраться (прощаться он мне ни с кем не советовал, равно как и говорить куда направляюсь), в десять у подъезда будет ждать автомобиль - я догадаюсь какой - что доставит моё бренное тельце прямо в аэропорт. В машине меня встретит конверт со всеми подробностями, а уже в Японии я обменяю его на оружие, там-то и тогда-то.
Всё прошло как нельзя тривиально. Даже какая-то дрянь застряла между языком и горлом от обыденности происходящего. Всю дорогу я старался избавиться от неприятного ощущения во рту, а вместо этого только заполучил ещё и колики в правом боку. То ли кресло было настолько излишне удобно, что я, в желании как можно уютнее в нём устроиться, скрючился в невозможной позе, которая и возмутила позвоночник. То ли выпил что-то не то. В любом случае боль в боку, как после быстрой ходьбы, не отпускала меня почти до самой Японии. Зато на середине пути исчез неприятный вкус и грязные ощущения во рту. Это в очередной раз убедило меня в божьем милосердии. И что в любой дряни можно откопать ангельские перья. В самый разгар сражения с собственным телом я неожиданно понял, что сегодня уже второе июня. А значит, по некоторым слухам, уже начался ЧеМэ. Это провидение пришло мне от соседа слева, который всю дорогу (или весь полёт, если вам так будет угодно) высчитывал, сколько дней осталось до одной восьмой финала: если сегодня второе июня воскресенье, а они начнутся почти через две недели, в субботу, то какое же это будет число? Я вгляделся в его лицо: судя по морщинам, скопившимся на лице, словно язвы, его заботы были искренни и малоразрешимы.
Япония, как мне показалось, мало чем отличалась от Москвы, только какая-то она была уж слишком обширная. Всего в ней было много, со всем они умудрились переборщить. Слишком много людей, слишком много узкоглазых, слишком много улыбок, слишком много мельтешения, звуков, криков, радости, восторгов. Страна, победившая сама себя, - почему-то пришло мне на ум. Несколько желторожих подбегали ко мне, улыбались, фотографировали мою майку с изображением моего президента на фоне моего красного цвета. Я не коммунист, но всегда уважал только этот цвет за его колоритность, что ли. Я едва не дал им в челюсть, но подумал о возможных последствиях. Всё бы ничего, в иностранной тюрьме и посидеть не жалко для опыта, но ведь меня ещё работа ждёт. Могу и не успеть, а с тридцать штуками не шутят. Словом, нашёл я этого черта, что дал мне оружие. Весь какой-то треугольный типок. Глаза, губы, причёска, лицо - всё в нём будто расчерчено под линейку. Он был какой-то странный: весь такой напряжённый, дёрганный. После всего, виденного мною на улице, я даже сначала не поверил, что он тоже японец. Этот тип всё время дико озирался и постоянно заталкивал меня во все тёмные углы, что были в его доме (складе или чем-то там ещё). Наконец, когда он одолел ту коротенькую записку с десяток иероглифов, которую я передал ему, на что у него ушло не меньше пяти минут, странный японец улыбнулся мне - так резко, что я даже непроизвольно отшатнулся к двери. Пролаял на меня то ли по-японски, то ли по-английски: "Оки, оки", и отвёл в подвал, на пол пути в который, сунул мне в руки чёрную невзрачную сумку и покланиваясь, будто слушая рэп, вытолкал на улицу. Какие они все безкультурные - ужас! Вот дать бы им в челюсть, вмиг бы поняли как надо себя вести с приличными людьми.
С большим трудом я отбился от японцев, предлагающих показать дорогу до гостиницы. Казалось, дай им волю, они тебя до кровати доведут, спать уложат и сами же в неё залезут, чтобы быть рядом, если что вдруг понадобится. Теперь передо мной встала неразрешимая дилемма: пойти искать гейшу или наших футболистов. Невероятным усилием воли я решился на второе. Найти тренировочную базу также не составило никакого труда. Помогли всё те же, агрессивно радующиеся чему ни попадя, аборигены. На этот раз в их поведении я почувствовал некий жутковатый подвох. В ответ на просьбу показать, где живут и тренируются русские, они улыбались странной игриво-загадочной улыбкой, будто ждали когда я отвернусь, чтобы сделать мне сепуку. И чем больше я приближался к базе, тем чаще я ловил на себе внимательные взгляды. Тревога нарастала. Хотелось бежать. Ещё немного и я б испугался, но в последний момент я увидел наш флаг, и под наплывом гордости мнительность растаяла без следа. Ворота были закрыты. Да и желания особого увидеть соотечественников в первый же день у меня не было. Я только достал из кармана мятый список смертников и стал сличать его с таблицей жильцов на столбе возле ворот. Безупречный успех. Ни единого совпадения. В чём дело? На моё счастье неподалёку я безошибочно обнаружил родное лицо. Русский, просто русский турист, как и я! Как я его узнал? Конечно по работе мысли, окаменевшей на лице. Выстави все народы в ряд, уверен, мы окажемся самой задумчивой. Все сплошь Плутоны, да Нейтроны, как в том стихотворении. С озабоченной миной, он нёс на плече баул, широкий, как бёдра крестьянок в русских селениях.
- Добрый день! Как приятно встретить соотечественника!
Его доисторический взгляд, застигнутого за едой человеческого предка, красноречиво выразил полное несогласие.
- Вы не подскажете, а по какой причине в сборной отсутствуют… (я зачитал ему список)? Где они все сейчас?
- Где, где… в (он высказал совершенно абсурдное, фрейдистское предположение). Где? Я бы сам не отказался задать этот вопрос этому стратегу, ёхт его мать! Где? Ха! На омоложение состава он, видите ли, пошёл. Хы-х. Понимаем мы ваше омоложение. Молоденькой плоти захотелось, старый хрыч.
Он принялся усердно вспоминать все грубые эпитеты. Неожиданно в его глазах блеснуло подозрение.
- А ты чего спрашиваешь? Будто не знаешь. Чего ты привязался, что тебе надо?
По выражению лица я мгновенно определил, что он собирается опробовать на мне все свои методы по улучшению тактики и комплектования сборной. Я откупился десяткой (долларов, конечно) и рванул в отель.
Весь вечер я дозванивался до моего футболофоба, рассказывал ему сложившееся положение, пояснял, уверял в своей честности и уверенности, договаривался насчёт новых условий, ждал его ответного звонка, записывал новые имена, перечитывал их, запоминал описание внешности, повторял её наизусть и слушал, слушал, слушал его гневные сентенции. Когда мне, наконец, удалось оторвать трубку от уха, был уже час ночи. Это значило, что в Москве сейчас только семь вечера, но я решил заставить себя лечь спать, чтобы завтра попробовать встать на шесть часов раньше, чем я это делаю обычно дома. С начала всё шло, как по задуманному. Но только я выключил свет…
В ту ночь меня в первый раз посетил призрак футбола. Не знаю, можно ли назвать его всего лишь призраком? Нет, это определённо было нечто большее, скорее это был сам Футбол. Он пришёл в виде вспышки, шума в ушах и округления всех предметов в комнате. Мне казалось, что всё пространство вокруг - серые блоки сумерек - превращаются в шары, в длинные круглые столбы, растекающиеся мраком под потолком. Мир возле меня напоминал модель кристаллической решётки на уроке химии. Шары висели меж колон, большие - с моё туловище - и совсем маленькие, что их даже невозможно было разглядеть (но я знал, что они обязаны существовать). Они висели в воздухе, лежали на полу, крутились вокруг своей оси и дрожали над полом, как капля росы на паутинке. Шум в ушах всё нарастал. Звуковой поток раздавил барабанные перепонки, я чувствовал как толпы криков и визгов ворвались под своды черепной коробки и топчутся, бегают по поверхности коры моего мозга. Сама же кора от напряжения стала быстро разжижаться и скоро превратилась в рыхлый мокрый грунт. Ещё немного и мой мозг прорастёт травой. Предметы приближались ко мне, шум становился просто невыносим. И когда я почувствовал, что моя голова дала трещину и вот-вот просто лопнет, взорвётся, разметавшись по комнате маленькими комочками, сон обрубил мои чувства.
На следующее утро ровно в девять я проснулся бодрым как никогда прежде, а ведь для меня это было фактически три часа ночи. Ни малейшей усталости, ни апатии или болей в голове - ничего этого не было и в помине. Мне казалось, что хоть сейчас, не позавтракав, без передышки я смогу добежать отсюда до самого Калининграда. Решив не тратить энергию попусту, я сразу же отправился на базу. На ходу проглотил закуску, что мне сунули в гостиничном ресторане под видом завтрака. Неожиданно мне повезло. Только я подошёл к забору, как прямо передо мной, хлопая заспанными ресницами, из такси вышел худенький мальчик. Глаза запуганного тушканчика, длинные волосы, узкое, маленькое лицо формы декольте - весь перечень примет скользнул инфантильным взглядом по мне и, покачивая неразличимыми бёдрами, поплёлся к воротам. Это главный нападающий, первый в новом списке, ошибки быть не может. Ну, судьба благоволит мне, бог со мной, теперь надо действовать. Я нагнал футболиста. Твёрдо положил ему руку на плечо, лишив свободы движений, и направил дуло пистолета в кармане на его живот. Он обернулся.
- Дима? - спросил я, приготовившись нажать на курок.
- Да, - тихо ответил он, будто всё тяготы жизни слетелись на его голову, привлечённые только этим именем. У меня создалось такое ощущение, что всю свою жизнь он проводил в ожидании. К каждой минуте он готовился, предчувствуя, что именно сейчас его будут бить.
Палец скользил по курку сверху вниз, снизу вверх. Мне показалось, что рукоять пистолета вспотела от ожидания, когда я любовно сожму её в сильном мужском кулаке и она с громогласным стоном сможет, наконец, разрядиться, словно семенем, своими маленькими пулями. Он стоял прямо напротив меня, казалось жертва сама ждёт моего выстрела. Но я всё медлил. Почему-то мне никак не удавалось заставить себя сделать это неуловимое движение пальца. Он ждал. Я стоял, смотрел на лицо молодого футболиста, и судороги бегали по моему телу от головы к кисти руки и обратно. Наконец я сдался.
- Да? Ну хорошо… Давай! - я отвернулся и быстро зашагал в сторону, откуда пришёл.
Я не смог убить его. Почему? Мне неудержимо хотелось поиграть с ним. Нет не в футбол или какие там другие взрослые игры. А просто развлечься. В прятки или догонялки. Во всём виновата эта страсть. До чего же я люблю детишек. О каком пистолете могла идти речь, когда мне до взмокших подмышек хотелось поднять это маленькое тельце, посадить его себе на спину и катать, возить его верхом на себе, чтобы он радостно кричал своим тоненьким голоском и дёргал меня за уши. Пусть лучше он командует мной, пусть лучше он убьёт меня, загонит в могилу своими детскими шалостями. Но убить ребёнка, пусть даже и за миллион, я не могу. Тем более ещё не всё потеряно: отработаю на остальных.
По пути я завернул в зелёный сквер - угнетающая редкость в этой стране - и сел там на скамейку. Тут-то он и пришёл ко мне во второй раз. Вдруг откуда-то сзади раздался оглушительный стрекот свистка, и всё вокруг замерло. Я моргнул, а когда открыл глаза, мир изменился. Первым делом, я заметил, что на всех предметах появились цифры и числа первого и второго десятков. Может, там был другие, но я разглядел только по двадцатое число. И лишь после этого в глаза мне бросились краски окружающего мира. Всё стало насыщенным и чётким, приобрело какие-то геометрические очертания. Хоть ни одну правильную фигуру мне различить не удалось, но все предметы напоминали всемирную аппликацию. Казалось, что зелень деревьев, выплывает из коричневой трубы стволов, словно мыльные пузыри. Дорожка, убегающая белой линией за горизонт ограды, разветвлялась в совершенно непроизвольных формах. Но почему-то неуклонно верилось, что где-то вдалеке все эти линии сходятся в правильных кругах и полушариях. Я почувствовал себя на шахматной доске. Будто всё под моими ногами и вокруг меня расчерчено в чёткие, стандартные схемы, которые приведут меня либо к смерти, либо к победе. Нигде я не видел ни единой живой завихрушки, ни малейшей свободной ниточки. Я обернулся и обмер. Всё, что ни попадалось мне на глаза, было выряжено в карнавальные одежды. И здесь весь мир стремился к прямоугольным формам. Небоскрёб напротив обрядился в серо-голубой саванн с почти незаметной мелкой бурой клеточкой. Скамейки, словно накрыли простынёй в зелёно-белую горизонтальную полоску. Забор же, напротив, избрал вертикальные линии красно-синей окраски. С дерева на дерево перелетали чёрные, серые, синие, белые однотонные птицы, неотличимые от перчаток. Они взмахивали большим пальцев и мизинцем, расправив среднюю троицу хвостом позади. Машины же мне показались большими, спортивными трусами, какими старики любят пугать по утрам прохожих. Бывает, идёшь по дороге, задумаешься о чём-то, зависшим между сном и завтраком, предвкушаешь близкое и тяжкое насилие в общественном транспорте, а тут вдруг в центре города выбегает такой вот старичок и как неожиданно протрясёт дряблым телом на твоих глазах, хочешь уже отвлечься, как вдруг раз… выскочит откуда-нибудь прямо перед тобой кусок старой серой плоти и всё, считай, пропал обед, не наберёшь аппетита до вечера. Но это только мощные, большей частью чёрные, однотонные автомобили навевали такие воспоминания. Доминировали же не другие машины, эти были не больше, чем обыкновенными носками, правда, иногда с полоской, иногда ярких, ну просто сквернопахнущих цветов, от одного взгляда на них так и застываешь в предвкушении порции яда. Я уж не говорю про людей. Люди метались по всему скверу с такой скоростью, что очертания их тел вытягивались в линии, оплетая меня десяти… нет скорее одиннадцатиметровым коконом. Свет. Я забыл про свет. За какой-то десяток секунд он стал настолько ярким, что мне не осталось ничего иного, как поверить, что я уже умер клинической смертью и теперь лежу на операционном столе с поднятыми веками. Я поднял взгляд на небо и хищно восхитился, словно эпизодом в фильме ужасов, после которого пропадает всякое сомнение, что сегодня заснуть не удастся. Всё небо излучало яркий, испепеляюще-яркий свет. Свет лился таким плотным, мощным потоком, что, казалось, он проходит через тебя рентгеновскими лучами, прошивает тысячами невидимых игл насквозь все предметы, саму землю, нанизывает её на нитку, чтобы привязать затем к пальцу и играть в своё удовольствие с разноцветным шариком-попрыгунчиком. Всё небо превратилось в один большой фонарь, заросло тысячами, миллионами ни с чем не сравнимых фонарей. Я услышал приглушённый свист, уносящийся вдаль тревожный гул, и закрыл глаза. Когда я их снова открыл, ничего этого больше не было. Все чудеса испарились, будто их никогда и не существовало. Со всех сторон на меня давила только японская экономность. Наверное, и расплодились они так быстро только затем, что не могли без скрипа в сердца выносить ни одного пустого угла, ни одного свободного закоулка. Я думаю, они даже воздух рассчитали по глоткАм - ни единого лишнего, как ни ищи.
Это второе пришествие, это новое явление, почему-то вселило в меня твёрдую решимость действовать. Нет, не решимость это была вовсе, на неё у меня ни разу в жизни не хватало жизнелюбия. Ведь, по правде сказать, я никогда не ценил жизнь. Жизнь для меня, как женщина: побегаешь за день, поразвлекаешься как можешь, высосешь из нее, сколько сумеешь удовольствий, только ради того, чтобы ночью, перед сном, осталась одна тошнота, безразличие, да какая-то дрянь между языком и горлом. И настолько всё, что ты делал за день, за год кажется мелким и противным, что встаешь, идёшь в туалет и засовываешь себе два пальца в рот, как будто можно за раз избавиться от всей той мерзости, что скопилась за жизнь в мозгу. И если день был по-настоящему весёлым, то заснуть после него удаётся, только когда сблюёшь пару раз в час ночи, отдавливая колени на голом кафеле. Нет, не решимость это была. А скорее тревога, страх, что упустишь что-то важное, опоздаешь и никогда не догонишь нечто такое, без чего бессмысленным станет даже вид унитаза под грязной лампочкой. Тревога ворочала все органы в груди, надувала и спускала автомобильным насосом сердце. И чем ближе я приближался к базе, тем больше тревога перерастала в уверенность, что всё будет как всегда плохо.
Что ж предчувствие меня не обмануло. Я сделал вторую ошибку. Не знаю можно ли назвать ошибкой действие, исправить которое не составит особого труда. Но ответственность за неудачу, за новый промах я с себя, ни в коем случае, не снимаю. Хотя, кто бы мог подумать, что всё так обернётся?!
Подошёл я, значит, к воротам, к тому самому месту, где успел уже потоптаться вчера вечером и сегодня утром, и чувствую: что-то здесь не так. Ворота заперты. Они, в принципе, всё время были заперты, открытыми я лично их вообще ни разу не видел, но теперь их закрыли как-то основательно, абсолютно то есть. Пригляделся, вот чёрт, и табличку сняли. Подозрения становились серьёзнее. Звуков с базы никаких, людей в округе не ахти. Ну, думаю, снова я попал. Хотя помыслить о таких масштабах неудачи, какие я узнал сейчас, тогда я, конечно, не мог. Пробежался я пару раз вдоль забора: ни единого внушающего доверия лица. Думаю, плюну на всё, пойду домой, как-нибудь завтра всё образуется. Затем стал помышлять о российском посольстве (это в Кобе-то!), о федерации футбола (фи- или уе-, словом, какая-то там -фа). И в этот момент подходит ко мне доброжелательный японец. Видно, со стороны я смотрелся совсем уж убито, стало понятно по его лицу, выражающему готовность отдать мне все деньги, машину, компьютер, только бы утешить несчастного иностранца. Наверное, он испытывал ко мне такие же чувства, какие испытывает девочка при виде раненой ящерицы. Лежит она с поломанными рёбрами, всеми цветами на солнце переливается, трепещет. Жалко зверюшку, но в руки не возьмёшь, даже дотронуться неприятно. Да я и был для него, скорее всего, только забавной зверюшкой, они же иностранцев и за людей не считают, даже слово есть отдельное для этого подвида. Но сострадал он, на вид, вполне искренне. В чём мои ploblems? - поинтересовался он. Я сказал, что вот, дескать, приехал к русским футболистам, привёз приветы от жён, детей, письма, а они куда-то исчезли, как мне домой возвращаться, как им на глаза заявиться. Но не успел я договорить, как заметил - трудновато было бы не заметить - перемену в японце. Лицо его загрубело, сострадания и след простыл, он встал, выпрямился и уставился на меня холодным взглядом. Вместо воспитателя детского сада, передо мной предстал настоящий древний самурай. Я осёкся и замолчал. Его вид выражал такую воинственность, что продолжать разговор было безнадёжно. Он помолчал с полминуты, вдавливая в меня клинки своих острых глаз, а затем сказал… Уж лучше бы он молчал дальше.
- Ты мой враг, но я всё же скажу тебе, - начал он на ломанном английском. Казалось, ломает он его специально, будто не желая говорить на чужом языке с чужестранцем, но вынужденный это делать, чтобы показать величие своей нации жалкому ничтожеству. - Вы, русские, враги Японии. Мы ведём войну с вами. И пока вы не капитулируете, пока не пришлёте нам дань, не отдадите исконно наши земли (он издал два каких-то невнятных звука, которые как я потом догадался, вероятно, были названиями двух южных Курильских островов), вам нечего здесь делать. Как вы посмели осквернить нашу землю своим червивым присутствием. Ваши собаки отправились к этим собакам - корейцам. Там им и место. Надеюсь, они перегрызут друг другу глотки. - Он как-то паралично засмеялся. - Мы уже подали протест о том, что на чемпионат приехала команда не желающая прекращать войну, и вам засчитали техническое поражение в матче с нами. Потому что Япония - великая страна, а вы - собаки. А если вы ещё посмеете заявиться к нам не в рабских одеждах, мы отдадим всю вашу свору под военный суд. А теперь убирайся. Я пока милостив, но больше не смей встречаться на моём пути.
Я ещё раз посмотрел в его налитые кровью глаза, и что-то подсказало мне, что если начну спорить, то буду не прав. Через час я уже был в аэропорту. С трудом раздобыв газету на английском, я убедился, что японец меня не обманул. Действительно, сборной России в матче со сборной Японии засчитано техническое поражение в связи с агрессией политического режима этого государства, выраженного в отношении страны-организатора. Остальные два матча российской команды переносятся в Корею. Я схватил записную книжку и побежал искать телефон. На этот раз никто не проявил особого рвения помочь мне. Ну и пусть, пошли они все, обойдусь и без вражеского вмешательства. Аппарат долго не желал соединять меня с Россией, но когда я, наконец, прорвался через автоматные очереди гудков и киберсигналов, то сразу же сходу зачитал моему московскому другу все новости. Он не стал меня перебивать, но когда я закончил, сказал, что волноваться нечего, всё уже устроено. В сеульском банке меня ждёт денежный перевод, а в такой-то гостинице заказанный номер. Я успокоился, все внутренности улеглись по порядку, ничто больше не тревожило меня. С уверенностью, что всё обойдётся, я уселся в кресло и стал ожидать посадку на свой самолёт.
Кто бы мог подумать, что именно в его салоне меня будет ожидать третье явление Футбола. Я устроился поудобней, решил не обращать никакого внимания на всех уродов, что меня окружали, и приготовился к релаксационному сну. Я уже закрыл глаза, когда нечто упругое ударило меня по лбу. Ресницы взлетели, как флажок лайнсмена (метафора эта подскочила ко мне и лизнула лицо одновременно с ними). И я в очередной раз ужаснулся. Сколько можно?! Всё, что охватывал мой взгляд, напоминало соты. Даже воздух казался выложенным из мозаики. Одновременно с этим я заметил, что улавливаемая мною картина гораздо шире обычного обзора. Я немного повернул голову и обомлел: на стекле иллюминатора, затемнённого тучей, я увидел отражение своих глаз. Они были необыкновенно большими, круглыми и покрыты какими-то чешуйками. Что-то мне это сильно напоминало… Нет, это были не чешуйки - глаза мои состояли из десятка ячеек. Шести- и пятиугольных ячеек. Таким же был и окружающий мир. Вашу мать, да ведь это же глаза насекомого. Прямо как у стрекозы. Трясясь от страха всем телом, словно крылышками, я закрыл и больше не открывал глаза до самого приземления. Надо ли упоминать, что когда я всё же увидел мир, он был вполне нормальный, такой же, как прежде. И только ступив на землю - подсолнечное масло раскалённого асфальта - я осознал какие ощущения только что пережил. Моя голова, всё моё несчастное тело, было сплющено и перетрясено, будто кто-то со всей силы пнул его ногой, после чего оно час летело против ветра, кружилось в пространстве, и только теперь вновь упало на землю, увязнув в грязи, прилипнув к посадочной полосе.
Всё, прочь, к чёрту. Осточертело всё. Больше не хочу ничего слышать, ни на что смотреть. Спать, провалиться в бездонный сон, чтобы не ощущать, не думать ни о чём. Не поверите, но мне удалось всё это провернуть. Я, действительно, приехал в гостиницу, практически не замечая ничего вокруг, зашёл в свой номер, никого не слушая и стараясь, по возможности, ни с кем не разговаривать, и лёг спать. Я проспал подряд тринадцать часов. И знаете, что я первым делом услышал при пробуждении? Ни за что не угадаете. Сборной России по футболу на чемпионате мира, в матче с Тунисом засчитано техническое поражение. Да, ноль три! Я едва не втянул в свои лёгкие услужливого швейцара, что сообщил мне эту весёлую новость, когда я восхищённо всосал воздух с половины коридора. Но после того как я узнал подробности, мне сам факт поражения показался даже вполне обыденным. Оказывается политики Туниса, воодушевлённые успехом японцев, а может и сами по себе, также подготовили протест против России. В нём они требовали от Москвы, как третьего Рима, оплатить им расходы и убытки, полученные вследствие разбоя и хулиганства, учинённого предками нашего города под номером один. Карфаген разрушили до основания и даже глубже, награбили и на эти средства понастроили свои филиалы по всему миру. Так как Римской империи и второму Риму - Константинополю - от расплаты удалось ускользнуть, по причине крайней нежизнеспособности, вся ответственность ложится на третьего брата, дольше всех пировавшего, наслаждавшегося страданиями бедных африканцев. И вот через две тысячи лет настало время платить по счетам, настала пора отвечать за свои проступки, за тот погром, что учинили отмороженные дикари (хоть они и жили тогда на юге ничего это не меняло) над нежной жемчужиной мифически красивого моря. Для этого русские римляне всего лишь должны оплатить тысячелетний бюджет небольшой страны, да переправить им мрамор пары десятков своих храмов, для восстановления хоть малой доли прекрасного облика великого города. Сущие пустяки. Но дикари и сейчас не желают отвечать за свои деяния. Что ж, если нельзя принять адекватные меры - мы же культурные люди - ничего не остаётся, как только пресечь несправедливость и не дать им возможности продолжить своё хамство и на спортивных площадках. Тунис заслужил эту победу. Он честно выиграл поединок у русских.
Когда я дочитал газету, заботливо переданную в номер, у меня началась настоящая истерика. Она длилась несколько дней подряд. Мне не хотелось, да я и не мог, ни о чём думать и ничего планировать. Когда я малость пришёл в себя, мозг сподобился только на одно предложение, которое сидело там, кажется все эти дни. Я сразу с ним согласился. Всё оставшееся время до матча с Бельгией я запоем спустил на местных шлюх. Дни эти источались из моих глаз, ушей, прочих пор тела и незаметно стекали в грязные канавы цвета бесконечной вселенной. Точно также я бы упустил и день матча, если бы неожиданно не кончились деньги. И усталость, невыносимая усталость, как после многомесячной погони, ломала моё тело. Мозг давно скукожился, высох и напоминал пыльную подушку с одеревеневшими под дождём и ветром перьями.
И вот настал последний решающий день. Надвигалась развязка. Какая она будет, меня уже совершенно не интересовало. Меня уже даже не интересовали тридцать штук. Меня не интересовало ничего. То, что матч неожиданно перенесли в КНДР, нисколько меня не удивило. Скорее наоборот, я бы сильно встревожился, если бы ничего подобного не произошло сразу с утра. Я обменял билет, на последние деньги добрался в насквозь потном вагоне поезда до места встречи. Казалось, сам воздух в нём прокис и уже не влетает в горло лёгкой струёй, а стекает в лёгкие, как в воронку, тяжёлым, густым потоком. За всё время, проведённое мной в Корее, я окончательно сроднился призраком, или кто он там, футбола. Теперь он почти не покидал меня, но и посещения его стали не столь пугающими. Я уже даже иногда не замечал, как менялся вокруг меня мир. Да мне и до чёрта не нужен был этот мир. Хоть бы он весь исчез, хоть бы я оказался в абсолютной темноте и пустоте, не знаю, многое ли бы это изменило. Но, с другой стороны, и пистолет был вечно со мной, он просто сросся с моим бедром.
Погода в Пхеньяне была хоть и солнечная, но паршивая до дрожи в пальцах. Такие же были и люди. Все какие-то ровные, стандартные, безлико-нескончамые. Неуклюжий город смотрел на меня в упор, следил за каждым моим шагом, удивлялся каждому повороту головы, пока я не оказался под опекой толпы возле стадиона. Теперь я был никому не нужен, теперь я ни у кого не вызывал интереса, теперь я мог вздохнуть свободно. А то мне уже начало казаться, что я очутился в эпохе, которая так и не наступила, не смотря на все увещевания и запугивания, восемнадцать лет назад. Продравшись сквозь ряды барабанного боя, сирен, свиста флагов над головой, грохота речёвок и танцев, трещоток и пивных отрыжек, я занял своё место и приготовился к получасовому ожиданию начала матча. Точнее к новому чуду, которое не позволит этому началу состояться. Но как это ни удивительно, матч всё же начался. Я не мог поверить своим глазам: команды - настоящие сборные России и Бельгии - вышли на поле и начали играть в футбол. Кто бы мог предположить! Пистолет тёрся о бедро, словно ласковое животное, привлекая к себе внимание хозяина. Мне показалось, что он даже нагрелся от возбуждения, ещё немного и оружие выпрыгнет из кармана и само побежит на поле. Несмотря на весь грохот, оглушивший меня и прибивший тело к скамейке, словно десяток штормовых волн, я слышал дыхание пистолета, тихий посвист, шуршание в волокнах пористой куртки. Он напоминал гончую собаку в лесу, что натягивает поводок контрабасной струной в предчувствии подстреленной добычи. Но я знал, что делать. Надо дождаться перерыва. Я уже вижу финальную сцену. И даже толпа придётся как нельзя кстати. Ну а пока я облокотился, почти лёг, на своё инквизиторское кресло и принялся пережёвывать сорок минут бездействия.
Поле не представляло из себя особенного интереса. А уж про остальные окружающие меня предметы и говорить нечего. Так что я уже приготовился задремать, когда события внизу несколько оживились. Что-то маленькое и чёрное заметалось вокруг нашего вратаря. Я пригляделся, забавно, да ведь это была настоящая собака, откуда она могла взяться? Пометив штрафную площадь - это ж сколько носорогов надо было перед этим съесть! - она устремилась к тренерской скамейке, подавившись приветственным лаем. Оглушённая своим восторгом, она не заметила, как её окружили трое корейцев, схватили за шею и перевязали шарфом морду. Через пару секунд ещё шесть служителей стадиона выбежали на боковую дорожку. Двое из них несли большой медный котёл, наполненный дымящейся мутной жидкостью, четверо других - нечто чёрное, напоминающее гимнастического коня. Опомнилась собака только в котле, послав оттуда укором богу свой прощальный визг. И не успел я разглядеть тлеющие угли внутри четвероногого чёрного монстра, как корейцы исполосовали собаку на элегантные вырезки и нанизали их на шампуры. Вдруг откуда-то из первых рядов раздался истошный вопль. Он перерос в утробный вой, под который человек, издавший его, и спрыгнул с трибун на беговую дорожку. Он подбежал к довольным корейцам, попробовал обругать их, кричал что-то о своей собаке, порывался достать её из огненного чрева железной штуковины. И, вконец обезумев, накинулся на самих поваров, толкая, сжимая их, но в точности не имея представления, что он хочет с ними сделать, как можно отомстить за их злодеяние. Корейцы же, недолго думая, улыбнулись, переглянулись и обступили его кругом. Не занятые в потасовке, обошли мужчину сзади. Затем они быстро связали его, и не успел он от ужаса раскрыть глаза и рот, как оказался кипящем котле. После чего в точности повторил судьбу своей собаки. Можно сказать, корейцы исполнили всё возможное, чтобы сделать этого человека счастливым, ведь он отправился вслед за своим любимцем, даже в огне они будут неразлучны.
- А-а-а-а-а! Го-о-о-ол! - очнулся я от серии ударов со всех сторон.
Меня пихали, били и обстукивали не меньше шести человек со всех сторон. Они обжигали мне лицо своими язвенными миазмами, распахнув рты, как будто собираются меня заглотить. Что они кричали, чему радовались, я уже не слышал. Я больше ничего не слышал.
И в этот самый момент я увидел величественную картину. Вся земля, всё небо передо мной, всё, что мог охватить мой ничтожный взгляд, стало вдруг неизъяснимо прекрасным. Я не могу, не имею права описывать, что увидел, поганить своими уродливыми словами то божественное видение, что предстало передо мной. Я только скажу ЧТО это было. Всё небо на моих глазах превратилось в огромные ворота, облака растаяли, и вся пропасть вселенной сплелась позади голубых штанг невообразимой сеткой звёзд и галактик. Я понял, что должен делать, в чём моя миссия на Земле. Дрожащими руками достал я из кармана какой-то весь осунувшийся пистолет, прицелился и, закрыв глаза, со стоном нажал на курок. Мяч, описав дугу, влетел в самую девятку космических ворот!

Сборной России засчитали очередное техническое поражение, за беспорядки на трибунах и угрозу жизни международному сообществу судей, болельщиков и футболистов. Команда вернулась домой без единого очка. Её разогнали. Всех, кто имел, хоть малейшее отношение к ней, посадили в тюрьму. А через месяц Россию исключили из всех международных спортивных ассоциаций. Страна, не имеющая своих представителей ни в едином виде спорта, потерявшая возможность создать хоть одну сборную, не могла дальше существовать. В итоге, через полгода Российская Федерация распалась. Все вновь появившиеся государства были включены в новообразованную Северо-Азиатскую футбольную ассоциацию.