Андрей Полушкин
    Черептах и сумчатая львовская самка
    (рассказ из сборника “Чадо в чемодане”)

    Однажды к Черептаху зашла толстая сумчатая львовская самка. Сумка её была набита разнообразной пищепродукцией.
    Воспользовавшись методом дедукции, Черептах классифицировал львовскую самку как гастрономщицу средней руки, из породы неряшниц-вонючик.
    Дедукцию Черептаху преподавал уголовный авторитет дед Дедал. Но через год дед оказался dead, и в дедукции Черептах был не силён. Иначе, по некоторым характерным признакам, он без труда опознал бы в сумчатой самке жену, известного в гнусных кругах, гомельского еврея-гомеопата Льва Гомера, большого любителя гофрированных синих юбчонок и белоснежных гольфиков. Придирчивые педерасты из гомельского областного суда, предпочитавшие гольфикам гульфики, осудили гомеопата за педофилию. Осудили и посадили бы, но суд был взят штурмом, а гомеопат был взят на поруки дружным коллективом Львовской Коллегии Оборзевших Калек, сокращённо ЛеКОК. Пока Гомера брали на поруки, львовская самка пошла по рукам, опустошая холодильники доверчивых недотрахов. Вечером тринадцатого ноль пятого очередь дошла до Черептаха.
    Черептах в тот вечер не был доверчив. Он был бдителен, ибо даже шевелюра этой вяло шевелящейся сомнительной самочки, сама по себе была подозрительна донельзя. Её игриво завитая грива показалась сметливому пареньку париком, и после пары прозорливых “париков” с ярко выраженным чудным чуйским привкусом, Черептах причудливым движением левой ноги сорвал парик с головы ошарашенной львовской самочки и сорвал бы бурные аплодисменты, будь у этой сцены зрители.
    У бесстыжей сумчатой самки был неряшливо выбритый шишковатый череп совершенно не запоминающейся формы. Великий девонширский “чёрный” следопыт, без труда отличавший череп негра от черепа эскимоса, был бы поставлен в затруднительное положение. Самки с подобными не запоминающимися черепами чаще всего оказывались осведомительницами КГБ, из тайного подотдела, так называемых, “Фестивальных филёрок”. На обнажённом черепе львовской самки прозорливый Черептах обнаружил позорное клеймо в виде татуированного штрих-кода и птицы Додо.
  - Ах ты, тля, буль твою бля!!! – проникновенно произнёс Черептах и галантно опустил на неряшливо выбритый череп, верную элегантную гантель.
    Львовская сумчатая испуганно округлила глаза и шумно выпустила газы.
    Глаза её, словно в экстазе закатились, и она грузно сползла на пол, угодив своим тазом в эмалированный таз, в котором у Черептаха квасились забродившие носки. Из забродивших носков Черептах готовил добрую бражку двух сортов, “Бодрый буржуа” и “Доберман в будуаре”.
    Убедившись, что дама не дала дуба, Черептах приступил к профессиональной санации её ротовой полости, так как был профессиональным санатором и работал в краснознамённой зубодёрне при сиротском санатории. Коллеги по зубодёрне прозвали его Мудрым Зубром Зубила и Безумным Бобром Бормашины.
    Черептах был фанатом своей работы, и как только видел чью-нибудь беззащитную тушку, тут же производил несанкционированную санацию. Однажды у его дородного дружка Сашка Матросова приключился эпилептический припадок. Он упал на матрас, потрясно потрясся, запенился и отключился. Он упал. –“Ну, ты попал!”,- произнёс Черептах, доставая из верного саквояжа свой нехитрый никелированный инструментарий. На суде Великий Санатор, объясняя акт своего стоматологического вандализма, ссылался на необходимость удаления передних зубов эпилептика, для спасения языка эпилептика от его же прикуса. – “Кстати, прикус у него был всё равно не правильный!”, - так закончил свою оправдательную речь Черептах.
    Санация ротовой полости сумчатой самки выявила 28 золотых, 5 железных и один гнилой зуб. Черептах удовлетворённо чертыхнулся и направился за никелированными пассатижами.
    Пассатижи ему прислал из Парижу его двоюродный юродивый дубль, бывший союзник (в том смысле, что “совок”), а ныне фальшивый французский садовник, а на самом деле садомазофрант, элегантный нелегал, знаменитый растлитель пенсионеров, по кличке Пипеточный Пенис.
    Прихватив верные пассатижи и забабахав в пасть магнитофона кассету с фугами Баха, Черептах подступил к самке, всё ещё находящейся в ступоре.
    Черептах любил фуги Баха. Ими он обычно фугасил своего полоумного соседа-рецидивиста, с погоняловым Дятел-долбоёб. По весне у Дятла начинался межсезонный рецидив, и он принимался безостановочно долбить стены огромным молотом и долотом. Поговаривали, что у него раздвоение личности, и вторая личность – это буровая личинка, выдрессированная московскими метростроевцами. В такие дни Черептах врубал фуги, а сам делал ноги. Буровая личинка дурела, бурела и жухла. Зафугасив личинку, Черептах возвращался и спокойно жил в течение чудного часа, пока личинка вновь ни начинала чудить.
    Вырвав все золотые зубы у сумчатой жабы, Черептах удовлетворённо закурил приличную торжественную папирку. Черептах дымил, а груда мяса в тазике живо вздымала грушевидную грудь, и, следовательно, была жива. Через минуту-другую жалобно по-жабьи запищала, шевельнула жалом, и, сплюнув кровь, прошипела: “Как же я теперь пищу буду принимать, твою мать?”.
  - А мы тебе новые вставим, - мечтательно произнёс Черептах, потому что был оптимист.
    Самка молчала.
  - Бесплатно, - добавил Черептах, и подмигнул левым глазом.
    Прозвучал последний аккорд последней фуги. Сработал автостоп. Магнитофон сплюнул кассету на пол.
    В наступившей тишине стало слышно, как щебечут за окном воробьи.
    Весна, в конце концов, время положительных эмоций.