Андрей Полушкин
Люси и Пьер ждутКогда моё сознание прояснилось вновь, была, как всегда, весна и вечер и приятный полумрак в комнате, которая вдруг стала чистой, пропылесосенной, не моей. На стене висел ковёр, а из-под ковра пробивался сиреневый весенний свет. Ковёр висел на стене, в которой должно быть окно, но мне окно всегда напоминало стеклянную стенку аквариума, и рыбкой в этом аквариуме я быть не хотел.
Когда я прихожу в себя, я вспоминаю, что за окном целый мир. Но тот мир не для меня. Я аквариумная рыбка, я должен пускать пузыри. Всё плавает в насыщенных сиреневых сумерках, словно во флаконе с туалетной водой. И, конечно же, в этих сумерках плавает Люси. И я вспоминаю о ней в тот миг, когда весенние сиреневые сумерки становятся для меня такой же неопровержимой реальностью, как и грубая циновка, на которой я оказываюсь всегда, когда прихожу в сознание.
Как только мысли перестают бурлить и принимают заданное течение в сторону Люси, я нахожу её тут же, на привычном месте, в привычной позе. Люси полулёжа на тахте, возле ржавой батареи, посасывает пиво из диковинной бутылки и смотрит на меня. Взгляд её лучист и насмешлив. Люси смотрит на меня, снисходительно улыбается и отхлёбывает из диковинной бутылки. В её руке дымится сигарета, и тонкая струйка дыма напоминает кривое болотное дерево.
- Наконец-то! Ты снова здесь. Не прошла и вечность, - говорит Люси, не произнося ни слова.
Говорит и снова отхлёбывает пиво из диковинной бутылки. Я молчу и не только потому, что язык присох к гортани, но и потому, что для Люси слова это только слова.
Люси отхлёбывает пиво и ждёт. Люси ждёт, а время вокруг неё стоит. Порой мне кажется, что вокруг неё вообще нет времени. Время между нами, словно прозрачная стенка аквариума. Время между нами, как всегда. Но когда всё на свете заливают сиреневые сумерки, время начинает закручиваться вокруг меня в спираль, словно навёрстывая всё то, что было упущено в забытьи.
Люси сидит на моей тахте и пьёт пиво из диковинной бутылки. Люси смотрит на меня, и её взгляд как сигнал. Она смотрит на меня, а я вспоминаю прошлый раз, когда мне удалось пробиться сквозь все условности времени и оказаться на той же циновке, что и сейчас. Впрочем, что такое "сейчас"?
Я вспоминаю о прошлых прояснения рассудка. Мне становится грустно от осознания неизбежности нового провала в забытьё, когда я даже не подозреваю о существовании Люси. Мне становиться грустно, но моя грусть, лишь тень той всепоглощающей грусти Люси, обречённой ожидать в безвременье моих вспышек памяти.
Люси живёт с другой скоростью. Люси живёт с такой скоростью, что её как будто и нет. Лишь иногда, набирая скорость схожую с её, мне удаётся случайно приметить боковым зрением мгновенно мелькнувшую тень, пересекающую мою комнату. Но сейчас, когда я снова пришёл в себя, я вижу Люси отхлёбывающую пиво, словно она на самом деле всего лишь отхлёбывает пиво, хотя на самом деле Люси успевает уйти отсюда и вернуться, выкурить пятнадцать сигарет и отобедать. Затем она открывает новую бутылку, снова садится на тахту, снова отхлёбывает пиво, но для меня всё сливается и я вижу её, непрерывно сидящей на тахте, а сигарета в её руке тлеет, не истлевая. Потому что я - ТОРМОЗ!
Люси смотрит на меня, а я смотрю в её глаза и растворяюсь в них, как кусочек масла в горячем молоке. Глаза Люси подобны впавшему в истерику хамелеону. Они светятся всеми цветами радуги, или я просто не в состоянии уловить их цвет. Я растворяюсь, как масло, я теряюсь.
Она смотрит на меня. Губы, расползшиеся в снисходительной усмешке, застывают. Разговаривают лишь глаза. Я растворяюсь и вновь собираюсь в единое целое, но уже не здесь, а лет двадцать назад, в уютном скверике. А может лет двадцать вперёд… Какая разница?! Я собираюсь в единое целое где-то там, где уютный скверик и жара, там, где слегка тошнит.
Тень плакучих ив спасает от зноя. Пруд слепит глаза и готовится закипеть. В сквере ни одной свободной скамейки. Потные и загорелые тушки. Все пьют пиво. А я пью красное сухое вино и то же потный и красный, как сваренный рак. Сажусь на паребрик и глазею по сторонам. На соседнем газоне студенты совершают свои наркоманские таинства. Прохожие снуют мимо. Они не могут думать ни о чём, кроме чего-то прохладного и шипучего. А я всё пью и пью, и на этом солнцепёке меня заметно развозит. Я становлюсь вялым, добрым и ленивым, как старый сонный пёс.
А мимо девушки… Идут, плывут, перемещаются. Прекрасные, стройные, загорелые. Я вижу только ноги, но нос мой видит суть. Миллионы разнообразных запахов. Разнообразная смесь дезодорантов и пота. И вот одна. Останавливается и смотрит на меня пару секунд. Садится на противоположный паребрик. Достаёт из миниатюрного кожаного рюкзачка бутылку хладного и всего в капельках… пива. Пиво вскипает за минуту, вторя моей неудовлетворённости. Она смотрит в мои глаза и отхлёбывает пиво, а я знаю, что её пиво такое же тёплое, как и моё вино.
Она смотрит в мои глаза, а я смотрю на её загорелые ноги, и ноги её отстукивают каблучками какой-то неуловимый ритм, закономерность которого не запеленговать, и от этого едет крыша, ещё больше, чем от жары и тёплого вина. Смотри в мои глаза, смотри в мои глаза… И я смотрю в её глаза, а она смотрит в мои. Между нами мелькают ноги, загорелые, волосатые и безволосые, кривые, толстые, стройные, женские, мужские, детские. Она смотрит в мои глаза, а ноги продолжают отстукивать. Наркоманы падают головой в траву и хрипло смеются.
И я понимаю, что это стучит моё сердце. Алкаш в рваном пальто на голое тело собирает пустые бутылки. Пульсирует жилка на виске. Пролетающий мимо голубь задевает меня крылом. Экстаз. Благовест. Ноги мелькают мимо нас, словно какой-то нескончаемый конвейер, и кажется, что не существует уже ничего кроме жары, мелькающих ног, клубящейся пыли и глаз незнакомой девушки, пронзающих клубы пыли, словно фары авто, сквозь туман моих снов.
…И пульсирует жилка на виске. Словно конвульсивно дёргающаяся рука на радиоключе. А расплавленный от жары аппарат в гулкой черепной коробке, хрипит и срыгивает ленту телетайпа.
“Да брось! Ты же знаешь все правила игры. Ты знаешь: когда кончится вино, придётся встать и прервать это колдовство, придётся искать по дырявым карманам слова, завалившиеся за подкладку, как мелочь, хотя ясно и ей и тебе, что слова уже не нужны и лучше просто забыть о их существовании. Ты знаешь все правила игры и в этом твоя сила. Ты знаешь все правила игры и в этом твоя слабость. Тебе же прекрасно известно, что сила и слабость – это одно и то же.”
Она смотрит в мои глаза, а я смотрю в её, а может быть уже не смотрю, а иду навстречу, отыскивая слова, которые уже не нужны. Когда её глаза закрыты, она кажется немой.
С утра я иду за пивом, когда ещё утренняя прохлада окутывает дома, а там, на двенадцатом этаже спит она, немая и удивительно прохладная в тёплых простынях.
- Так это была ты, - говорю я, когда вновь оказываюсь на циновке посреди комнаты двадцать лет спустя.
Люси по-прежнему смотрит на меня и улыбается, а в её тонких длинных пальцах дымится нескончаемая сигарета.
“Если б ты знал, чего её это стоит! Немного побыстрее… Немножко быстрее и ты поймёшь, почему в её глазах такая тоска. Немного быстрее и ты поймёшь, чего она ждёт. Когда ты поймёшь, чего ждёт она, возможно, ты сумеешь понять чего ждёшь сам”.
Люси смотрит на меня и отхлёбывает пиво из странной бутылки. На неё голубые джинсы и чёрная футболка. Сиреневый свет просачивается из-под ковра и окутывает её стройную фигурку.
- Люси, я знаю тебя века, но вряд ли узнаю, встретив тебя на улице.
Для меня Люси остаётся неподвижной, хотя за то время, пока я произносил эту фразу, она успевает сходит на кухню, приготовит кофе, перекусит бутербродом и вернуться на тахту. Пусть она для меня неподвижна и я не поспеваю за ней, но хотя бы вижу её, в отличии от тех длиннющих бессмысленных лет, когда я просто не в состоянии отпечатать её образ в сознании. Но она присутствует и ждёт. Вне зависимости от моего восприятия. Она здесь всегда. Она терпелива, как львица в засаде. Она присутствует и ждёт. Всегда.
“Твои минуты превращаются для неё в годы ожидания. Она ждёт и не знает, будет ли этому конец. Она ждёт, живя с тобой рядом, и за то время как ты успеваешь моргнуть глазом, она успевает прожить свой день”.
Люси смотрит мне в глаза, а я думаю о том, что она присутствует всегда, и производимый мной акт мастурбации продолжается для Люси недели. Оргазм длиною в четверо суток. Бедная Люси.
- Бедный ты, - говорит Люси, не произнося ни слова.
“- Бедный я”,- думаю я, а сиреневый свет из-под ковра становится гуще и сочнее, затапливая комнату, где вещи, словно игрушечные строения на дне аквариума. А Люси смотрит ироничнее и жестче.
От её взгляда начинаю чувствовать себя, как должно быть чувствует себя домашний пёс, который, набегавшись за сочащейся сукой, вдруг обнаруживает себя в незнакомом месте и без хозяина. И хотя вот она Люси, передо мной, сидит и прихлёбывает пиво из диковинной бутылки, я уверен, что в то же самое время существует другая Люси, которая до сих пор лежит прохладная в тёплых простынях на двенадцатом этаже, а летнее солнце бликует на её чёрных волосах. Та Люси в отличие от этой молчит, потому что глаза её закрыты. Я знаю, что она есть и она там, застрявшая навеки в какой-то временной дыре, в уютной воглой ямочке, застывшая в восковую фигуру удивительно прохладную в тёплых простынях. Я уходил тогда за пивом, что бы вернуться куда-то не туда. Я знаю, что она есть, потому что под взглядом Люси, сидящей на тахте и отхлёбывающей пиво из диковинной бутылки, я понимаю, что есть ещё какой-то другой я, свободный от провалов в беспамятство.
Люси смотрит на меня загадочно и грустно. Так Луна смотрит на Землю, когда весна и сиреневые сумерки топят этот город в вязком волшебстве. Дверь в комнату за моей спиной скрипит не смазанными петлями. Вдоль стены скользит длинная тень. Источник света находится за головой этого человека, на уровне макушки. Скользит тень, и комната наполняется запахом хвои.
Ну, конечно же! Это Пьер! Как я раньше о нём не вспомнил! Пьер уходящий и возвращающийся. Пьер скользящий, словно тень. Пьер, лица которого я никогда не видел. Пьер, останавливающийся за моей спиной. Знакомый незнакомец. Близкий нездешниц.
Он усаживается за моей спиной. От него пахнет хвоёй. Его присутствие влажное и прохладное, как весенняя сиреневая ночь. Он сжимает пальцами мне виски и дышит в затылок, и от его дыхания внутри меня образуется вакуум, и воздух со свистом врывается в мои лёгкие. Мне кажется, что воздух – это я сам и сам собой дышу. Я начинаю что-то понимать, но ещё не знаю что. Просто чувствую, что раскрываюсь, словно цветок, навстречу чему-то, что всегда и было мной.
- Ты пришёл как раз. Посмотри на него, - говорит Люси Пьеру, а Пьер кивает головой, и я чувствую, как он смотрит на меня, но не со спины, а со всех сторон.
Он делает вдох и всасывает меня, словно воздух после мятного леденца. Я начинаю смеяться и лупить себя ладонью по колену, потому что так одиноко мне ещё не было никогда.
- Ты только посмотри на него! - говорит Люси.
Пьер улыбается и смотрит на человека, сидящего на циновке посередине комнаты. Человек закидывает голову и открывает рот, так медленно, что кажется, что время не выдержит и лопнет, расплевав по комнате свои шестерёнки.
- Неужели я был таким тупым, - говорит Пьер, продолжая наблюдать за этим человеком, продолжающим открывать рот.
Люси ставит пустую бутылку возле тахты и открывает новою.
- Это как раз тот момент, когда ты начинаешь что-то понимать, - говорит она и закуривает новую сигарету.
Человек на циновке продолжает открывать рот.
- И что это он делает? – спрашивает Пьер.
- Ты разве не помнишь? Это ты начал смеяться, когда начал что-то понимать.
- И долго он будет смеяться?
- Вечность. Целую вечность.
Тогда Пьер склоняется к самому уху человека, продолжающего открывать рот, и старательно растягивая слова, что бы хоть что-то из сказанного отпечаталось в его сознании, говорит:
- Немножко быстрее и ты поймёшь, чего она ждёт. Когда ты поймёшь чего ждёт она, возможно, ты сможешь понять, чего ждёшь ты сам.
1999. Санкт-Петербург
