Я рос хилой пунцовой опасной креветкой. 
Пугался хрустящих в болячках ножек. 
По вечерам рыжая сквозь занавески 
соседка показывала мне ножик. 

Я ел лимоны и от луковиц плакал. 
Мечтал о мести над гороховым супом. 
Надо мной шелушился, старея, папа, 
обманывая, что был мне другом. 

Я не любил его за потный палец, 
за леденцы, пропахшие воблой. 
Мне часто снился седой китаец. 
Я превращался в вопль. 

Когда он гнался за мной на лыже, 
одноногий убийца с глиной в кармане, 
по тому, как он говорит и дышит, 
я узнавал в нем маму. 

Мама утром целовала меня слюнями. 
Тесто бухло под батареей. 
Я думал, что это глина. 
Пустыми днями я боялся смерти и хотел быстрее. 

Я убил попугая и был наказан. 
Плакал в углу и китайца слышал. 
Я знал, что из глины вылепят вазу, 
бросят меня туда и закроют крышкой. 

Китаец прятался под кроватью. 
Я дышал как рыба из пылесоса. 
Потом на меня набросились братья. 
Я смотрел, как солнце течет из носа. 

Однажды я выпил 13 таблеток. 
Было скучно смотреть телевизор. 
Меня не любили сверстники: 
"Этот, - кричали, - креветка, выжатая клизма." 

В больнице меня пожалел мужчина. 
Взял к себе в дом, рассказывал мне о прошлом. 
Он лепил большие вазы из глины, 
покупал мне одежду и был хорошим.  

Я слепил на праздник в подарок лошадь. 
Я спросил: "Красивая?" Он не ответил. 
Он сказал, что теперь без меня не сможет. 
Мы поклялись быть вместе до смерти. 

Мы прожили 20 лет. Я забыл о детстве. 
Мать умерла. Я смотрел, пытаясь
уловить раздвоенье. Но глаза убедили сердце -
Это была мама, а не китаец. 

Папа не захотел разговаривать после смерти. 
Он все еще пах селедкой и разбухал от горя. 
Я ушел от него. И работы вместо смотрел на друга,  
думал, хорошо, что нас двое. 

Нас пригласили в город с другим названием. 
Там платили больше, ценя работу. 
Новый дом был чужим. Я лежал на диване двое суток.  
Друг спросил меня: "Что ты?" 

Мы одели костюмы и вышли в центр. 
Многолюдье не стерло клыки улиц. 
Моя жизнь как медуза теряла цельность. 
Мне хотелось, чтоб мы вернулись. 

Я упал на скамейку. Мне было плохо. 
Я соврал, что голоден. Магазины 
новых улиц убеждали в чувстве подвоха. 
Я внял пространству и знал уже, что будущее необратимо. 

Друг предложил прогуляться до ресторана. 
Все кафе центральные были закрыты. 
Мы прошли весь центр и добрались до окраин. 
Я давился словами, но молчап как рыба. 

Мы были не мы уже. Мне был знаком сценарий. 
В мякоть медузы впился костяк романа. 
Мозг узнал из обоих своих полушарий
ВСЕ, за секунду как мы открыли дверь Китайского ресторана. 

Друг купил вино, теребил этикетку. 
"Неприлично, - подумал я, - ведет себя гнусно. 
Я его ненавижу." Мне улыбались креветки. 
Я смотрел в тарелку и не мог отвернуться. 

Я хочу быть один. Я изменить пытался 
грядущее, мыслью мешая годы. 
"Здесь есть столик?" - "Нет", - официанта-китайца 
голос был обязателен и угодлив. 

Мама... Я многое вспомнил сразу.  
Я рос хилой пунцовой опасной креветкой. 
... На столе в ресторане стояла ваза... 
... По вечерам рыжая сквозь занавески ножик показывала
                                                                                  соседка...  

Я дышал как рыба. Тошнил паштетом. 
Мечтал о мести над гороховым супом. 
За столом со мною обедает некто, 
обманывающий, что был мне другом. 

Ножик вошел в него обыденно, словно в блюдо.  
На столе стояла большая ваза.  
Я старался быстрей, пока не увидят люди. 
Толкнул его внутрь. Он вошел туда сразу. 

Я закрыл его крышкой, давил, натужась. 
Сквозь нее как мухи метались пятна  
глаз. И когда я увидел ужас, 
он меня убедил и в одном, и в обратном. 

Ум застыл в точке пересечений, 
в пункте обмена взаимообразной ложью. 
В нем, имея бесчисленные значенья, 
безвыборно созерцаю рыжей соседки ножик. 

.....................................................................................

В справочнике по городу нет ни одного китайского ресторана. 
Полицейский уверенно отрицает: 
"Вашего друга нет и не было! Это выдумка наркомана 
или безумца." Я бегу домой. Под кроватью лежит китаец.